Чтение 30–й страницы книги ~Дорога на Лос-Анжелес~

банок.

Но, слава Богу, ничего себе не повредил. Рука, которая писала, не
пострадала.

Ударился я другой рукой, левой; левая рука мне все равно ни к чему,
можете ее отрубить, если хотите. В полдень я уснул на доках. А когда
проснулся, то боялся открыть глаза. Я что - ослеп? Слепота поразила меня
в самом начале карьеры? Но глаза я открыл, и, слава Богу, оказалось, что я
по-прежнему зрячий. День после обеда тек, словно лава. Кто-то уронил ящик,
и он ударил меня по колену. Не важно. Любую часть меня, джентльмены,
пощадите только глаза и правую руку.

По звонку я поспешил домой. Сел в автобус. Мой единственный никель. В
автобусе я заснул. Оказалось, что автобус идет не туда. Пришлось
возвращаться пять миль. За ужином я писал. Ужин очень плохой: гамбургер.
Все в порядке, Мама. Не смей даже беспокоиться насчет меня. Я обожаю
гамбургеры. После ужина я писал. Страница двадцать три, двадцать четыре.
Стопка высилась. Полночь - я уснул прямо в кухне. Скатился с табуретки и
ударился головой о печную ногу. Та-та, старая моя печка, не будем об этом.
С рукой у меня все в порядке, с глазами тоже; а больше ничего не имеет
значения. Стукни меня еще разок, если хочешь, прямо в живот.

Мать стащила с меня одежду и уложила в постель.

На следующую ночь я писал до зари снова. Спал часа четыре. В тот день я
принес карандаш и бумагу на работу. В автобусе, который шел до фабрики, в
холку меня ужалила пчела. Как абсурдно! Пчела ужалила гения. Глупая ты
пчела! Ступай себе своей дорогой, если желаешь. Постыдилась бы. А если б
ты ужалила меня в левую руку? Нет, это смешно. В автобусе я снова заснул.
Когда я проснулся, автобус уже доехал до конца линии, на другой стороне
Лос-Анжелесской бухты, в Сан-Педро, шесть миль до фабрики. Возвращаться
пришлось паромом. Потом я сел на другой автобус. Когда я доехал, наконец,
до работы, уже пробило десять.

Коротышка Нэйлор стоял, ковыряясь спичкой в зубах.

- Ну?

- У меня мама заболела. Ее отвезли в больницу.

- Очень плохо, - только и сказал он.

В то утро я выскользнул из цеха в уборную. Писал там. Мухи - без
числа. Они вились надо мной, ползали по рукам и бумаге. Весьма разумные
мухи. Вне всякого сомнения, они читали то, что я писал. Один раз я встал
совершенно неподвижно, чтобы они могли вволю поползать по листу и
тщательно изучить каждое слово. Самые славные мухи в моей жизни.

В полдень я писал в столовой. Она была переполнена, воняла жиром и
наваристым супом. Я едва замечал запах. Когда прозвучал свисток, я заметил
перед собой тарелку. К ней не прикасались.

Днем я снова удрал в уборную. Писал там полчаса. Потом зашел Мануэль. Я
спрятал бумагу и карандаш.

- Тебя босс хочет.

Я отправился к боссу.

- Ты где был, к чертовой матери?

- У матери. Ей хуже. Я ходил позвонить в больницу.

От потер щеку.

- Это очень плохо.

- Все довольно серьезно.

Он поцокал языком.

- Жаль. Выкарабкается?

- Сомневаюсь. Говорят, сейчас дело за считанными минутами.

- Господи. Мне жаль это слышать.

- Она мне была роскошной матерью. Изумительной. Даже не знаю, что буду
делать, если она скончается. Наверное, убью себя. Она - мой единственный
друг в целом свете.

- А что с ней?

- Пульмонарный тромбоз.

Он присвистнул.

- Боже мой! Какой ужас.

- Но это еще не все.

- Не все?

- И артериосклероз к тому же.

- Господи ты Боже мой.

Я почувствовал, как подступают слезы и шмыгнул носом. Внезапно я
осознал: то, что я сказал о своей матери, - что она мой единственный друг
на свете, - правда. А шмыгал я носом потому, что все это было возможно:
я, бедный паренек, вкалываю, как раб, на этой консервной фабрике, а моя
мама умирает, и я, бедный паренек, без надежды, без денег, беспросветно
корячусь тут, пока мама моя отходит в мир иной, и последние мысли ее -
обо мне, бедном пареньке, что горбатится тут, на этой консервной фабрике.
От этой мысли разрывалось сердце.

Слезы хлынули в три ручья.

- Она была чудесной, - промолвил я, всхлипывая. - Всей своей жизнью
пожертвовала ради моего успеха. У меня аж до самого нутра все болит.

- Это круто, - сказал Коротышка. - Мне кажется, я знаю, каково тебе.

Голова моя поникла. Я зашаркал ногами прочь, слезы текли у меня по лицу.

Удивительно, как такая бесстыжая ложь чуть было действительно не
разбила мне сердце.

- Нет. Вы не понимаете. Да как вы можете?! Никому не понять, каково
мне.

Он поспешил следом.

- Послушай, - улыбнулся он. - ну будь разумным, возьми сегодня
выходной.

Езжай в больницу! Посиди с матерью! Приободри ее! Побудь с нею
несколько дней - неделю! Тут все будет в порядке. Я оплачу тебе полное
время. Я знаю, как тебе туго. Черт, да у меня же самого, наверное, мама
когда-то была.

Я стиснул зубы и замотал головой.

- Нет. Не могу. Не буду. Мой долг - быть здесь, с остальными парнями.
Не хочу я, чтобы вы себе любимчиков заводили. Моей маме бы тоже это не
понравилось. Даже при последнем дыхании она бы так сказала.

Он схватил меня за плечи и потряс.

- Нет! - ответил я. - Я так не поступлю.

- Слушай сюда! Кто здесь главный? Теперь делай так, как я тебе говорю.
Убирайся отсюда и поезжай в больницу, и сиди в больнице, пока матери твоей
не станет лучше!

Наконец, я сдался и потянулся к его руке.

- Господи, вы замечательный человек! Спасибо! Боже мой, я этого
никогда не забуду.

Он потрепал меня по плечу.

- Не стоит. Я понимаю такие вещи. У меня, наверное, тоже когда-то мама
была.

Из бумажника он вытянул фотографию.

- Смотри, - улыбнулся он.

Я поднес фотографию к своим омытым слезами глазам. Квадратная кирпичная
баба в подвенечном платье, ниспадающем с нее, как простыни с небес, и
собравшемся складками в ногах. За нею - фальшивый задник с нарисованными
деревьями и кустами, яблони в цвету и распустившиеся розы, причем дыры и
разрезы в полотне так и бросаются в глаза.

- Моя мама, - сказал он. - Этой фотографии уже пятьдесят лет.

Я подумал, что уродливее бабищи видеть мне не доводилось. Челюсть у нее
торчала квадратная, как у фараона. Цветы в руке, которые она держала будто
толокушку для картошки, увяли. Вуаль съехала набок, как занавеска на
сломанном карнизе. Уголки рта задрались вверх в необычайно циничной
ухмылке. Выглядела она так, будто презирала саму мысль о том, что пришлось
эдак разодеться ради того, чтобы выйти замуж за одного из этих проклятых
Нэйлоров.

- Она прекрасна - слишком прекрасна, чтобы описать словами.

- Да, чудо она была еще то.

- Оно и видно. В ней есть что-то мягкое - как холм в сумерках, как
облачко вдалеке, что-то милое и очень духовное; ну, вы понимаете, о чем я,
- - метафоры мои неадекватны.

- Ага. Она умерла от пневмонии.

- Боже, - изрек я. - Подумать только! Такая чудесная женщина! Вот
как ограничена так называемая наука! А началось все с обычной простуды, к
тому же, не так ли?

- Ну. Так оно и было.

- Мы, современные! Какие же мы дураки! Мы забываем о неземной красоте
старых вещей, драгоценностей - как вот эта фотография. Господи, она
изумительна.

- Ага. Боже, Боже.

ДВАДЦАТЬ ОДИН

В тот день я писал на скамейке в парке. Солнце соскользнуло прочь, с
востока подкралась темнота. Я писал в полусвете. Когда с моря поднялся
влажный ветер, я бросил и пошел домой. Мона с матерью ничего не знали,
думали, я с работы вернулся.