тысяч, разумеется, на всю катушку помогут ему решить все проблемы, но
Рокко, кажется, забывает, что тут стоит вопрос чести, а у Бандини нет ни
малейшего желания обесчещивать жену и детей ради обычного золота. Рокко
застонал и вцепился себе в волосы, бормоча проклятья.
ему, что продал бы честь за деньги, за сотню тысяч долларов? В раздражении
Рокко щелкнул выключателем над кроватью. Затем сел, лицо злое, глаза
вытаращены, покрасневшие кулаки стискивают воротник теплой ночной сорочки.
долларов? - зло спросил он. - Тогда смотри сюда! - С этими словами он
дернул рукой, разрывая на груди сорочку, пуговицы полетели во все стороны
и защелкали по полу. Он заколотил кулаком себе по груди, над сердцем. -
Да я бы не только честь продал, - заорал он, - я б и душу с телом
заложил хоть за полторы тыщи!
Хильдегард.
колледж ходила.
чертовой матери?
то время как Рокко по-английски ни читать, ни писать не может. Более того,
Рокко до сих пор и говорит-то по-английски плохо. Его присутствие нанесет
только вред всем остальным здешним итальянцам.
жизни. - Он пересек комнату к одежному чулану и распахнул дверь. -
Читать и писать! - фыркнул он. - Много хорошего тебе это принесло? У
тебя что - столько же костюмов, сколько у меня? Столько же галстуков? Да
у меня больше одежды, чем у президента Колорадского Университета, - чего
хорошего в том, что он умеет читать и писать?
целом казалась правильной. И каменщики, и президенты колледжей - все они
одним мирром мазаны. Разница лишь в том, где и зачем.
интересует, как человек одет. Dio cane, как раз совсем наоборот.
Здрасьте-досвиданья - только на один день больше. Они остались чужими
друг другу, и одна страсть мостиком пролегала над пропастью их различий;
однако, в тот день страсти не было.
чтения.
отрывалась от книги. Может, не стоило этого говорить? Очевидное значение
собственных слов испугало его.
абсурдная ухмылка приклеилась к кисло кривившейся физиономии. Снова
молчание. Он выглянул в окно. Ночь уже принялась за работу, раскатывая
ковры теней по снегу. Вскоре надо будет уходить.
зверя, бродило между ним и этой женщиной. Если б только он мог сорвать тот
занавес, что расправлял перед ним один лишь факт ее богатства. Тогда он
смог бы разговаривать с нею, как с любой другой женщиной. Это она делала
его таким глупым. Jesu Christi! Он ведь далеко не дурак. И разговаривать
умеет. У него есть ум, который рассуждал и боролся с такими трудностями,
что ей даже и не снились. С книгами - нет. В его заполошной, суматошной
жизни на книги времени не было. Но в язык жизни он вчитывался глубже ее,
хоть у нее книги и разложены повсюду. Его просто переполнял целый мир
того, о чем можно поговорить.
что не боится этой женщины. И никогда не боялся - это она его боялась.
Правда эта разозлила его, и разум его содрогнулся от того, какому
проституированию подверг он свою плоть. Она же не отрывала глаз от книги.
Она не видела мрачного высокомерия, искривившего половину его лица.
Неожиданно он обрадовался тому, что это конец. Не спеша, он поднялся и
вразвалочку подошел к окну.
приходить не буду.
чтобы ответить, развел руками.
коряво, он только испохабил бы то, что так хотел объяснить. Он тщетно
пожал плечами.
и снова погрузилась в чтение. Он обиженно посмотрел на нее. Что за женщина
- как и не человек вовсе. Такая холодная, паразит на его жизненной силе,
а не женщина. Он всеми фибрами души презирал эту ее вежливость: вся она
лжива. Ему было отвратительно ее самодовольство, он не выносил ее хорошего
воспитания. Сейчас, когда все уже кончено, и он уходит, Вдова уж, конечно,
могла бы отложить книгу и поговорить с ним. Может, и не сказали бы друг
другу ничего важного, но он хотел попытаться, а она нет.
хватило.
кулаки в рукава пальто и откусил кончик сигары.
все лицо, кроме налитых кровью глаз. В ужасе она выдохнула, как выстрелила:
пальто. Ей не было видно горького удовольствия в его улыбке, прятавшейся
за платком, и она не расслышала приглушенных итальянских проклятий. Кто-то
в этом должен быть виноват - но не Свево Бандини. Глаза его обвиняли ее,
когда он входил в дом, и снег с его башмаков таял лужицей на ковре.
камина ужалил ему лицо. Со стоном ярости он заспешил в ванную. Она - за
ним, остановилась в дверях, наблюдая, как он булькает и фыркает в
пригоршни холодной воды. По щекам ее поползла жалость, когда он ахнул от
боли. Посмотрев в зеркало, он увидел собственное искореженное, изодранное
изображение, наполнившее его таким омерзением, что он затряс головой от
ярости отрицания.
пластыря.
упрямству, разорвав ее о колено с такой яростью, что не удержался на ногах
и покачнулся, стукнувшись о ванну. Торжествующе поднес полоску пластыря к
Эриксон Стивен
Акунин Борис
Прозоров Александр
Самойлова Елена
Конан-Дойль Артур
Посняков Андрей