подошел красивый молодой человек, и сказал в точности то же самое слово,
что и девушка с диролом, правда, прибавил к тому, что надо бы идти на
семинар по средневековой германской мистике, и еще такое прибавил, что даже
у Воропаева покраснели уши. Наверное, это от избытка языковой культуры,
подумал Воропаев и, набравшись Смелости, спросил где у них архив.
-- Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ... и ... потом .... вот
тебе ...и .... архив ... .
В архиве он попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева. Получив три
папочки, он спросил у пожилой, но еще крепенькой старушки, напоминавшей
мать из Захаровской постановки "Чайки", отчего так матерятся в этом храме
культуры?
-- Не колются, и ладно, -- добродушно ответила хранительница молодого
русского слова.
Какой черт его погнал сюда, думал Воропаев, читая первые литературные опыты
известного журналиста. Впрочем, временами попадались весьма занятные куски,
кого-то ему напоминавшие, но по-своему яркие и острые. Но в общем, все это
были сочинения на какую-то очередную заданную тему, писанные остроумно, но
в основном для отчета. Но постепенно стало появляться что-то еще.
Потихоньку, исподволь, рукописи стали захватывать, возникли очень точные
слова и неожиданные сравнения, едкие, даже злые, но главное не техника,
главное -- постепенно проявлялась уверенность автора в чем-то очень для
него важном, которая жестко держала читателя в напряжении.
Воропаев так увлекся, что даже несколько раз громко рассмеялся, нарушая
строгую тишину литархива, и вскоре окончательно забыл, где он находится.
Так он читал и читал, перекладывая листочки справа налево и казалось -- еще
чуть-чуть, и низенькая стопка недочитанного окончательно сойдет на нет, как
вдруг Вениамин Семенович замедлился, поднял голову, оглянулся воровато по
сторонам и потихоньку стал сворачивать в трубочку листов десять печатного
текста. Потом сухо попрощался и вышел на Большую Бронную с потерянным лицом.
Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год от года, и не
только фасадами, но и лицами, возрождающаяся Москва. Тверской бульвар
шурудил листвой, поскрипывал детскими качелями, покрикивал автомобильными
клаксонами, урчал, смеялся, хохмил, весело жевал американскую ерунду,
вглядываясь в наивные картинки с далекого континента. И все это было не
скучно, потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом
деле. Но вот загвоздка, теперешний Воропаев, вышедший из института изящной
словесности все искал ту точку, то место, или лучше даже сказать позицию, с
которой эта, в общем радостная картина, стала бы частью и его изменившегося
мира. Искал и не находил. Ему теперь казалось, что перед ним слишком
напудренное лицо безобразной старухи перед последним выходом в свет. То
есть эта старуха появлялась всего лишь на какую-то секунду, как появляются
кадры, вклеенные в кинопленку умелым режиссером, но зато в каждой живой
вечерней минуте. Тогда он опустил голову, и решил не смотреть вокруг, пока
не разберется с собой.
26
-- Хорошо, что я бросил писать, -- сказал Михаил Антонович и, точно
Андреевкие очки, отодвинул от себя рукопись.
Доктор обхватил голову, будто старался руками потрогать свое впечатление от
прочитанного. Сначала он цыкал зубом, покачивал головой, а потом точно как
Воропаев стал терять свое лицо.
-- Как же так? Великий и могучий, и куда же мы дошли? Н-да-с, от топора
Раскольникова до небольшого рассказа... Смягчили нравы, и чувства добрые
пробудились.
Майор сидел все с тем же выражением лица и молча глядел на дно
проградуированного стаканчика. Рядом, в горке патриотических окурков
дымился последний из воропаевской пачки.
-- Неужели ж сделал? -- не унимался доктор.
-- Говорила манекенщица, продавец книг ходил.
-- Да нет, не может этого быть потому что... разве ж такое возможно?
Мистика.
-- Я не знаю, Михаил Антонович, мистика, или еще какая зараза, а шесть
гробов на Ваганьковском я видел.
-- Черт, -- воскликнул доктор, -- Так не зря поп наш бредил оружием
массового уничтожения!
Доктор наклонился и тряхнул головой, как делают вышедшие из воды ныряльщики,
-- Нет, не верю, это шутка, обычная юношеская проказа, ан дай, мол, дерзну,
чтоб народ удивился. Знаешь, по молодости, мы и не такое выкидывали... Но
как же так, погоди, -- доктор обратно взял листок и прочел вслух: "Нельзя
ли создать ментальный гиперболоид, выполненный в виде небольшого
рассказа?". Что же эта за мечта такая особенная? Сделать орудие убийства из
своего вдохновения?! Как же так -- убить читателя насмерть одним
рассказом?! Слушай, ну просто инженер Гарин... А мы все думали, Алексей
Николаевич в бирюльки игрался...
-- Да что там гиперболоид, батюшки мои родные, это ж интеллектуальная
нейтронная бомба, убивает только тех, кто способен мыслить... а уж про
радиус действия при современных средствах...
-- Да ну брось, -- неужели ж думаешь, такую хреновину кто напечатает? Есть
же предел!
Воропаев горько усмехнулся и со значением поглядел в глаза доктору.
-- Нда... Еще и премию вручат за мастерское владение словом и открытие
новых литературных горизонтов...- Михаил Антонович горько усмехнулся. --
если в живых останутся.
-- Эй, ребята, вы там в толстых журналах не заигрались в игру слов? --
крикнул в потолок доктор.
-- Толстые журналы, -- Воропаев усмехнулся и наморщил лоб, пытаясь все-таки
отыскать свое потерянное лицо.
-- Он в такой газете работает, что в один день миллионов пять как корова
языком с поверхности земли...
-- Ну, господа литераторы, дотренькались, достучались, -- Доктор соскочил
со стула и принялся ходить по ординаторской, -- Вот она и явилась миру --
красота нечеловеческая, а как ждали, надеялись, придет новый Гоголь и явит
миру Новых Мертвых Людей своих, чтобы обязательно с фейерверками, с
летанием, с аллитерацией и поисками запредельного, чтобы непременно красиво
было и перед серебренным веком не выглядеть медной полушкой, куда там Федор
Михалычу, у него ж сплошные недоделки, впопыхах, мол, творил, некогда было
стиль оттачивать, Господи прости, да ведь спешил старик, потому в
девятнадцатом веке всего-то сто лет, братцы! Сто лет, и ни одного черного
квадрата, кроме Аксельрота и Засулич! Да ведь это ж чудо! Зато уж в
нынешнем каких только квадратов не намалевали и на Соловках, и Бухенвальде.
А длинноты эти, господа профессионалы, помилуйте, это ж наша жизнь вся, в
тех длиннотах играет, мы ж Рассея, а не латинская америка, нечто нам кроме
рифмы и предъявить нечего? Или вы где видели людей, амфибрахием говорящих,
в супермаркете? или ночном клубе? У нас же лета всего два месяца в году,
потому душевным теплом греемся! А вы нам кристаллическое слово в качестве
телогрейки. Чего ж мы поимели? Розу Парацельса и Лолиту заместо Неточки
Незвановой? Так лучше не жить, чем так. Конечно, теперь и мы на пепелищах
инквизиторских сидим, сидим, да потренькиваем по клавишам, авось,
нобелевский комитет раскошелится, мильончик подкинет, жаль, теперь и
нобелевского комитета не будет, вот так, господа комитетчики, мы уж с этими
комитетчиками семьдесят лет мантулили, теперь ваша очередь наступила.
Доктор почти кричал, и в далеких палатах просыпались больные русские люди.
Воропаев нервно озирался в поисках сигареты.
-- Кстати, у тебя нет сегодняшнего номера газеты? Доктор скривился:
-- Я ее не читаю. Но можно сбегать в холл, там для пациентов на журнальных
столиках, знаешь для развлечения, нда... но я тебя уверяю, сегодня ни
одного летального исхода во всей больнице, только обострения... -- доктор
спохватился, -- так может, закрыть, к чертям собачим, газету?
Воропаев вспомнил сегодняшний разговор с начальником и не счел необходимым
спорить.
-- Погоди, но как же он объяснил шесть покойников в вагоне?
Максимов Альберт
Орлов Алекс
Махров Алексей
Круз Андрей
Конан-Дойль Артур
Сапковский Анджей