Чтение 30–й страницы книги ~Убийственное лето~

только говорю: "Я иду к Пинг-Понгу. Мне не хочется возвращаться домой
вместе с тобой. Если твоя мать еще отпустит какое-нибудь замечание, я
вообще не выдержу". Пусть я дура, но, не стерпев, протягиваю ему губы для
поцелуя. Он целует меня в щеку и уходит.

ПРИГОВОР (8)

Вторник, 13-е.
В конце дня захожу к Брошарам и звоню Погибели. Прошу ее приехать за
мной туда же и в тот же час. Думаете, она что-нибудь понимает?
Ничегошеньки. А я не могу ничего объяснить: мамаша Брошар как раз перед
самым моим носом вытирает стойку. А та жалкая психопатка орет: "В Дине?
Да? В Дине? Назови кафе - не помню". Я отвечаю: "Вспомните сами. До
скорого". И под ее причитания вешаю трубку. Я не уверена, приедет ли она.
Но плевать. Покупаю по просьбе матери всех скорбящих стиральный порошок,
расплачиваюсь, со злорадством обратив внимание на то, что мамаша Брошар
обсчиталась на десять сантимов, и отправляюсь на террасу поболтать с
Мартиной.
Мартина на несколько месяцев старше Бу-Бу. Круглая мордашка, глаза
смеются, стрижка под Мирей Матье. Я часто видела ее на реке голую. Она
довольно плотная, хорошенькая. Бу-Бу словно камень на сердце, и я
заговариваю о нем: "Ты думаешь, он спит с этой?" Она косится в сторону
входной двери, не подслушивает ли мать. И тихо говорит: "Наверняка. Когда
они ходят со мной собирать лаванду, то оставляют одну. И Мари-Лор
возвращается красная до ушей". Я говорю: "Но сама ты не видела?" Теперь
краснеет она. Качает головой и тысячу лет не решается ответить. Я нажимаю.
"Однажды. Случайно, - шепчет она. - Я не подглядывала. И сразу ушла". Я
дурею, так и хочется схватить ее за волосы и тряхнуть. Говорю: "Что они
делали?" Она чувствует по голосу, что я нервничаю. И еще больше краснеет.
Снова оглядывается на дверь и говорит: "Все делала Мари-Лор". Точка. Она
пьет кофе с молоком и ест пирожное, уставясь на освещенную солнцем
церковь.
Оставляю ее за столиком и возвращаюсь домой. Затыкаю уши, чтобы не
слушать, как нудит образцовая хозяйка про то, что я ошиблась в марке
порошка. Иду к себе и хлопаю дверью. При виде своего лица хочется разбить
зеркало. Охота все расколошматить. Сижу неподвижно до конца своих дней,
стараясь ни о чем не думать. С тех пор как он не отнял свою руку, чувствую
себя с каждой минутой все больше разбитой. Даже неохота ехать в Динь: не
смогу ничего сделать. Я ни на что не гожусь. Я именно то, что он сказал
обо мне: жалкая, тупая деревенская дура. Для него этот мешок с костями -
Мари-Лор - просто предел мечтаний по сравнению со мной. Даже проделывая с
ним свои штучки, она изрекает умные слова. Опостылело мне все. Опостылело.
Во время обеда низко опускаю голову, чтобы не видеть его. И жую
картошку без аппетита. Пинг-Понг спрашивает: "Что с тобой?" Я отвечаю: "А,
дерьмо!" И он отвязывается. Все считают, что я психую из-за ребенка.
Молчавший до сих пор Бу-Бу заговаривает о велотуре Франции, я сразу встаю
и иду к себе переодеться.
Одеваюсь так, чтоб испепелить этого Лебаллека. Надеваю голубое платье
со здоровым вырезом и с отделкой на груди, чтобы подчеркнуть ее еще
больше. Не очень короткое, но легкое и в обтяжку. Оно расклешено и
просвечивает. Туфли на тонких каблуках, трусишки с кружавчиками. Беру
белую кожаную сумку и кладу туда деньги и флакон с этикеткой лака для
ногтей. Затем стягиваю волосы лентой того же цвета, что и платье.
Подмазываю губы, слегка подсиниваю глаза и ухожу.
Пинг-Понг провожает меня до церкви и говорит, что я что-то зачастила к
учительнице. Отвечаю: "Лучше это, чем целый день валяться в комнате". Он
умолкает, понимая, что сегодня как раз такой день, когда я могу запустить
в него сумкой. И оставляет меня, не прощаясь, перед автобусной остановкой.
Но плевать.
До города еду с отдыхающими, наладившимися в бассейн. Никто со мной не
заговаривает. Успеваю на автобус до Диня в два пятнадцать. Сидящий рядом
тип читает журнал, но уже через секунду, выучив его наизусть, отдает мне.
Вот и страничка юмора, но я ведь разбираю только заголовки. Пытаюсь
прочесть остальное. Сосед, поди, думает, что я собираюсь съесть его
журнал. Все равно до меня не доходит этот юмор. Разве что один анекдот из
десяти. Чтобы я рассмеялась, меня еще надо пощекотать. Чем ближе мы к
Диню, тем чаще бьется сердце.
Высаживаемся на площади Освобождения. До четырех остается десять минут.
Кругом развешивают лампочки к вечернему балу. Тут еще жарче, чем в дороге.
Я вся мокрая и чувствую себя грязной, измятой. Шатаюсь по улице.
Останавливаюсь против стоянки такси. И смотрю в пустоту, лишь смутно
слышны голоса. Внезапно у тротуара тормозит черный "пежо" Лебаллека. Ровно
в четыре я усаживаюсь рядом с ним.
Ласково говорю: "Вы здорово точный". Он так смотрит на меня, что я
сразу успокаиваюсь и наполняюсь гордостью. Да это сюжет для кино -
пятидесятилетний типчик на свою гибель едет на свидание, лишь бы
встретиться со своей занюханной молодостью. С дьяволом, явившимся ему
ровно в четыре часа, незнамо откуда. Уверена, сердце его глухо стучит,
когда я закрываю дверцу машины, и он трогает с места.
Затем он бормочет что-то невнятное загробным голосом. Что его знают все
в городе. Что на него совсем непохоже прогуливаться с девушкой, которая
моложе его дочери. Он не верил, что я приеду. На нем отлично выглаженные
светло-серые брюки, чуть темнее водолазка. У него руки боксера, как у
Пинг-Понга. И от него пахнет знакомыми мужскими духами, не помню только ни
их названия, ни того, от кого ими пахло. Пока мы тащимся вдоль
разукрашенного флагами бульвара, он несколько раз оглядывает меня, и я
снова уговариваю себя, что мои глаза похожи на его, я унаследовала их цвет
от Монтечари, я уверена, и длинные ноги точно как у троих братьев.
Переезжаем мост через высохшую реку. Лебаллек называет ее Блеоной. Мы
едем вдоль Блеоны на Дюранс и Маноск - так написано на указателях.
Спрашиваю, куда это мы. Он отвечает, что не знает, но не хочет оставаться
в городе. И говорит на всякий случай: "Вы хотите получить свою
драгоценность и тотчас расстаться?" Я смотрю в стекло и отвечаю - нет.
Тогда он катит дальше. Мы не разговариваем тысячу километров. Машина у
него не новая, но идет мягко. Обожаю кататься на машинах, не разговаривая
и чтоб глядеть на проносящиеся деревья. Затем он бормочет: "Не понял".
Отвечаю: "Вот как?" Ясней ясного, что он не понимает. Я прикидываюсь
дурой. Однако у меня хватит ума разгадать мысли этого гнусного дровосека,
которому на блюдечке внезапно подсунули такое яблочко, как я. Он говорит
"Я много думал о вашем звонке. Вы говорили так, словно между нами что-то
уже решено. В общем, будто мы уже давно знакомы". Я повторяю: "Разве?"
Останавливаемся около какого-то замка, в стороне от шоссе. Кругом
лошади, бассейн и миллионы полуголых людей, явившихся сюда попотеть из
всех стран мира. Внутри, в зале с каменными стенами и камином, можно
свободно упрятать уйму народа, здесь довольно свежо. Мы садимся за низкий
столик, я заказываю чай с лимоном, а он пиво. Теперь он не спускает с меня
глаз и видит, что туристы - тоже.
Лебаллек возвращает мне мое сердечко на цепочке. И говорит: "Вы
решили-таки снять квартирку моего шурина?" Своей лапой он может свободно
раздавить меня. Отвечаю, потупившись, с видом размазни, не смеющей
спросить, где туалет: "Я еще не решила. Если хотите, сниму". Жду целую
вечность, уставившись в столик, пока он проглотит слюну. Затем добавляю:
"В тот раз когда была у вас, ни о чем таком не думала. Я тоже помню о
нашем телефонном разговоре. Уж и не знаю, как вам объяснить. Мне было
страшно и хорошо". Я смотрю на него своими глазами, умеющими быть со
всяким, кроме Бу-Бу, такими наивными, и он дважды кивает головой, сжав
губы, считает, что понимает и что у него все так же. Я разглядываю стол.
Снять сейчас мое лицо крупным планом для кино - зрители ринутся брать на
воспитание сироток.
Теперь уж я не поднимаю глаз. После долгого молчания он говорит: "Вы
ведь не учительница?" Я киваю. "Чем же вы занимаетесь?" Поднимаю плечо:
"Ничем". Он смотрит в пустоту или в вырез моего платья, поди пойми, и
шепчет: "Жанна". Я печально улыбаюсь, качаю подбородком. У меня подступают
слезы, и он чувствует. Положив свою руку на мою, он просит: "Поехали
отсюда. Покатаемся. У вас есть время?" - "Да, до восьми до полдевятого", -
отвечаю я. Его лапа скользит по моей руке, он говорит: "Вы не выпили чай".
И мы пьем: я - чай, он - пиво, держа один другого за руку между стульями и
не говоря ни слова.
В машине кладу голову ему на плечо. Он спрашивает: "Жанна, зачем вы
приехали в Динь?" Отвечаю: "Сама не знаю. Город как город. Но я рада, что
приехала в Динь". Бу-Бу может потешаться надо мной, я мировая актриса. В
школьных спектаклях всегда так волновалась, что мадемуазель Дье кричала:
"Говори внятнее! Внятнее!" И попрекала, что я слова перевираю. В жизни я
говорю точно. Особенно когда не думаю о чем. Или взявшись провести кого.
Сейчас я, например, прижалась к его плечу. Пускай оно принадлежит типу,
которого я убью сама или заставлю убить.
Вспомнила название его духов - "Голд фор мэн". Филипп торговал ими. А
душился португалец Рио. Я с ума сходила по нему. Это он поцеловал меня в
губы, прижав к дереву, и поднял юбку погладить ноги. Но я опустила юбку, и
все. Он как раз брился около пихты, собираясь на танцы. Вынул флакон из
коробки с золотой каймой и умылся этим "Голд фор мэн". И больше ничего
между нами не было. Поцеловал он меня только для того, чтобы произвести
впечатление на товарищей со стройки дач на перевале.
Я предлагаю: "Вернемся в Динь. Я сниму ту квартирку". Лебаллек тормозит
у обочины. Мимо проносятся машины. Он берет меня за плечи и долго смотрит
в глаза. Я вижу себя в его зрачках - в них страх и всякая хреновина.
Прерывисто дышу, как умею это делать. И вот он уже целует меня в губы,
проталкивая в рот свой грязный язык, и тогда Эна появляется рядом, ей лет