Не знаю, откуда я это знаю, но это так! Доктор Сильва миляга, но этот -
большой человек! Я - я хотела бы, чтобы мы с ним встречались. Я в первый
раз вижу человека, для которого я бросила бы тебя, если б он меня позвал.
Он такой... ах, он как меч... нет, как ходячий мозг. Но, Рыжик, у него был
такой измученный вид. Мне хотелось расплакаться. Я бы чистила ему сапоги!
государственных экзаменов, в гордости званием практикующего врача он забыл
Готлиба, и там, в Дакоте, в сияющей под июньским солнцем прерии, где на
каждой изгороди распевали полевые жаворонки, он начал свою работу.
он и окончил медицинский факультет в Гейдельберге, однако врачебная
практика никогда его не интересовала. Он был последователем Гельмгольца, и
еще в юности исследовательская работа по акустике убедила его, что и в
медицинских науках необходим количественный метод. Потом открытия Коха
привлекли его к биологии. Всегда придерживаясь точности, тщательности,
выводя длинные ряды цифр, всегда учитывая наличие неподдающихся контролю
переменных, яростно всегда нападая на то, что считал распущенностью, или
ложью, или чванством, никогда не оказывая снисхождения благонамеренной
глупости, он работал в лабораториях Коха, Пастера, следил за первыми
высказываниями Пирсона в биометрии, пил пиво и писал язвительные статьи,
путешествовал по Италии, Англии и Скандинавии и случайно между делом (как
мог бы купить пальто или нанять экономку) женился на терпеливой и
бессловесной немке, дочери купца-лютеранина.
затяжных и никем не оцененных. В 1881 году Готлиб вновь подтверждал выводы
Пастера об иммунитете против куриной холеры, попутно для отдыха и
развлечения пытался выделить энзим из дрожжей. Через несколько лет, живя
на маленькое наследство, оставленное ему отцом, мелким банкиром, и весело
и беззаботно его расточая, он подверг критическому анализу птомаиновую
теорию заболеваний и исследовал механику ослабления вирулентности
микроорганизмов. Это принесло ему мало славы. Может быть, он был слишком
осторожен и хуже черта или голода ненавидел людей, которые, не доработав
исследования, спешили его опубликовать.
научным видом человеческой деятельности, он был достаточно патриотичным
немцем, чтоб ненавидеть юнкерство. Юношей он раза два дрался с заносчивыми
офицерами; сидел неделю в тюрьме; часто приходил в ярость из-за
неравноправия евреев; и сорока лет от роду с болью в душе уехал в Америку,
"где невозможен милитаризм или антисемитизм", - работал в лаборатории
Хогленда в Бруклине, потом в университете Куин-Сити, где занимал кафедру
бактериологии.
антитоксином. Он провозгласил, что антитела, за исключением антитоксина,
не имеют никакого отношения к иммунному состоянию животного, и, пока на
него самого яростно нападали в тесном, но кипучем мире ученых, он спокойно
и крайне резко расправился с теориями сывороток Иерсина и Марморека.
получить искусственный антитоксин - получить его in vitro ["в стекле"
(лат.) - то есть в пробирке, в лаборатории]. Однажды он приготовил к
печати работу, но обнаружил у себя ошибку и безжалостно похоронил свои
записи. Все время он был одинок. В Куин-Сити вряд ли хоть один человек
считал его чем-либо иным, как не полоумным евреем, который ловит за хвост
микробов и перемигивается с ними, - разве это работа для взрослого
мужчины, когда герои вокруг строят мосты, проводят опыты с колясками без
лошадей, пишут первые в мире стихотворные рекламы и продают километры
ситца и тонны сигар.
медицинском факультете, и здесь он тянул лямку двенадцать лет. Никогда не
говорил он о достижениях того рода, что зовутся практическими; никогда не
уставал воевать против выводов, основанных на post hoc - propter hoc, к
которым до сих пор сводится почти весь багаж медицинских знаний; никогда
не упускал случая навлечь на себя ненависть своих коллег, которые в лицо
были с ним почтительны, чувствуя себя неуютно перед силой его иронии, но
за спиной злорадно называли его Мефистофелем, поклонником дьявола,
отравителем радости, пессимистом, критиком-разрушителем, дерзким циником,
ученым наглецом, лишенным достоинства и серьезности, снобом, пацифистом,
анархистом, атеистом, жидом. Они утверждали, и не без основания, что в
своей преданности чистой науке, искусству для искусства, он предпочтет,
чтоб людей убивали правильной терапией, а не вылечивали бы неправильной.
Построив храм для человечества, он в нем не отвел места человеку.
печатаются пять раз в год, не превышало двадцати пяти за тридцать лет
работы. Все они отличались удивительной законченностью, его опыты все были
с легкостью воспроизведены недоверчивыми критиками, и все выводы
подтвердились.
ассистентами, неиссякаемой стеклянной посудой, множеством морских свинок,
достаточным количеством обезьян; но надоедала рутина преподавания, и снова
томило отсутствие понимающих друзей. Всегда искал он кого-нибудь, с кем бы
мог говорить, откинув подозрения и осторожность. Он раздумывал о том, как
превозносят врачей, смелых от невежества, или изобретателей, которые на
деле только "лудильщики от науки", и, не чуждый человеческим слабостям,
злился на свою безвестность в Америке, даже в Могалисе, и сетовал не
слишком благородно.
не давал интервью, никогда не публиковал работ, доступных пониманию
публики, никогда со времени школьных любовных увлечений не переживал
ничего такого, что приличные люди могли бы счесть романтическим. Он был, в
самом деле, доподлинный ученый.
столетия спустя, какие бы ни делались попытки пресечь большие эпидемии или
мелкие инфекции, неизбежно скажется в этом влияние работ Макса Готлиба,
потому что он был не из тех, кто только аккуратно классифицирует микробов
и простейших, прикрепляя к ним ярлычки. Он вникал в их химию, в законы их
существования и гибели - основные законы, большей частью остававшиеся
нераскрытыми, несмотря на неустанную работу целого поколения биологов. Но
правы были те, кто называл его пессимистом, ибо этот человек, которому
более чем всякому другому, мы будем обязаны почти полным исчезновением
заразных болезней, - этот человек часто сомневался, стоит ли вообще
бороться с заразой.
единицы, а сотни его осудили), что пять-шесть поколений, избавленных от
эпидемий, создадут племя людей с крайне слабым естественным иммунитетом и
в результате чумная или другая зараза, "почти исчезнувшая", может внезапно
разрастись в грозовую тучу и пройти ураганом по всей земле, - так что те
самые меры к спасению жизней, которым он отдает свой гений, могут в
конечном счете привести к гибели всего человечества.
прочие тяжелые болезни, мир с жестокой неизбежностью окажется так
перенаселен, превратится в такую смрадную яму всеобщего рабства, что вся
красота, и покой, и мудрость исчезнут в подгоняемой голодом драке за
существование. Однако такие мысли никогда не мешали его работе. Если в
будущем грозит перенаселение, будущее должно само себя обеспечить
искусственным сокращением рождаемости или иными мерами. "И вероятно,
обеспечит!" - размышлял он. Но даже и эта последняя капля здорового
оптимизма исчезала в конечных его сомнениях. Ибо он сомневался в каком бы
то ни было развитии ума и чувства и сомневался больше всего в
превосходстве богоподобного человека над веселыми собаками, безупречно
грациозными кошками, чуждыми морали, суете и религии лошадьми, гордо
отважными чайками.
торговцы жевательной резиной и первосвященники рекламы жили в больших
домах, окруженные слугами, и разъезжали не иначе, как в лимузине, Макс
Готлиб ютился в покосившемся домике с облупленной штукатуркой и ездил в
лабораторию на старом и скрипучем велосипеде. Сам Готлиб не часто
жаловался. Он обычно не был так неразумен, чтобы требовать для себя и
свободы и плодов порабощения народа. "Что ж, - сказал он однажды Мартину,
- разве мир обязан платить мне за то, что я делаю, что хочу и что ему не
нужно?"
лежали письма, длинные, дружеские и почтительные, от великих людей Франции
и Германии, Италии и Дании, от ученых, которых Великобритания так ценит,
что дает им титулы почти столь же высокие, как те, какими она награждает
винокуров, папиросных фабрикантов, издателей бульварных газет.
посидеть под тополями над Рейном или над тихой Сеной, за столиком,
покрытым клетчатой скатертью, а на скатерти хлеб, и сыр, и вино, и темные
вишни - простая, древняя отрада мира.
Херберт Фрэнк
Перумов Ник
Лондон Джек
Лукин Евгений
Белогорский Евгений
Шилова Юлия