уничтожению - как один из центров славянства. И есть человек, который это
подготовит. Только не знаю, кто именно, он засекречен...
Трауб вернулся домой ранним утром: сначала пили в казино, потом их увез
к себе полковник Крайн из танковой дивизии СС, и они пили у него, на
окраине, над Вислой, а потом закатились к девкам. Молоденькие
вольнонаемные - толстушки из противовоздушной обороны, а телефонистка -
длинная, черная, крупная. Ее звали Конструкцией. Трауб спал с ней.
Поначалу Конструкция веселилась, много пила, рассказывала скабрезные
анекдоты про мужчин, а когда они легли, она затряслась и шепотом
призналась Траубу, что он у нее.: - первый. Трауб усмехнулся в темноте:
отчего-то все женщины говорили, что он у них либо первый, либо второй.
Только одна молоденькая женщина из Судет сказала ему, что он -
тринадцатый. Трауб потом полюбил ее и хотел, чтобы она вышла за него
замуж. Она должна была приехать к нему во Львов - он был там с армией. Но
ее эшелон разбомбили. Трауб сначала отнесся к этому с равнодушием,
испугавшим его самого, и только после, постепенно, он все чаще и чаще стал
испытывать тягучую, безысходную тоску, когда вспоминал о ней.
Домой Трауб вернулся желтым и злым. Спать не хотелось. Он сделал кофе
и, когда налил черную жижу в чашку, вспомнил фон Штромберга: "Краков будет
уничтожен как один из центров славянства".
Он съежился и увидел себя со стороны: седого длинного человека в
зеленой форме. Он вдруг точно представил себе громадное здание суда и себя
самого перед судейским красным столом в штатском костюме, но без галстука.
Он услышал, как переговаривались люди в ложе прессы.
Трауб снял трубку и набрал номер.
- Пан Тромпчинский? - спросил он. - Где ваш сын? Что? Ладно. Пусть он
зайдет ко мне - только непременно.
Вечером Юзеф Тромпчинский передал разговор с Траубом Седому. Ночью
Седой пошел на явку к Вихрю. Он передал разговор с Траубом и бумаги от
Нойбута, принесенные пани Зосей.
- Все сходится, - сказал Вихрь. - Значит, все правда. Значит, мы пришли
вовремя.
Они часа три сидели с Седым, набрасывая план на будущее: уточнение
возможных районов работ, выявление людей, отвечающих за операцию, наличие
складов и дислокацию саперных частей.
Днем Вихрь пошел к Палеку: там жила Аня. В три часа сорок минут она
вышла на связь с Центром и передала Бородину первое подробное донесение.
КРЫСЯ
Степан Богданов понял: для механика автобазы Ленца главное "выгленд"
[внешний вид (польск.)], чтоб сверху были красота и блеск. Это у немца в
психологии - если сверху блеск и шик, то внутри, само собой, тоже все в
таком же отменном порядке. Ленц не мог себе представить, чтобы аккуратно
вымытая, отполированная до блеска машина имела при этом какую-то
еисправность в мостах или двигателе.
Еще в шахте "Мария" Степан понял, что немецкие мастера не замечали
саботажа, если инструмент вытерт, промаслен и имеет хороший "выгленд".
Видимо, многие десятилетия промышленного развития наложили отпечаток на
всю нацию. Это был некий слепок доверия к внешнему виду инструментов и
машин, детский фетиш аккуратности в труде.
Степан этим пользовался: на шахте он всегда надраивал свой отбойный
молоток на глазах у немецких мастеров, а когда они отворачивались, он
ослаблял винты, и таким образом изнашиваемость увеличивалась раз в десять,
а то и больше.
Немцы не могли понять, что их святое отношение к инструментам труда не
может распространиться на миллионы тех людей, которые были пригнаны в
Германию Заукелем, чтобы залатать дыры в системе трудового фронта. По всей
Германии, невиданный доселе в истории человечества, рос и ширился
массовый, стихийный протест, который выражался поначалу пассивным
отношением к работе, а потом выливался в осмысленный саботаж. Сводки,
представлявшиеся руководителям трудового фронта Заукелем Мартину Борману,
являли собой внушительную картину успехов: миллионы людей были привезены в
рейх со всех концов Европы. Но если сравнить производительность труда
одного немца, то она равнялась производительности труда, по крайней мере,
ста, а то и полутораста иностранных рабочих. Немец работал на себя, он,
работая, понимал, во имя чего он работает: не только во имя победы на
фронте, но и во имя тех марок, которые дадут ему возможность купить новый
шкаф, велосипед или автомобиль. Иностранный рабочий работал на врага,
во-первых, а во-вторых, даже те, самые нестойкие, готовые пойти на
компромисс во имя материальных благ, получали под расчет баланду и
деревянные колодки.
Механик Ленц как-то сказал Богданову:
- Была б моя воля, я бы платил вам, как немцам: тогда бы мы победили
наверняка. Даже макака в зоопарке делает свои фокусы за конфету. Почему
считают, что иностранцы будут работать за пустую баланду? Ты белая ворона
- так все вылизываешь.
Богданов молчал, продолжая надраивать "опель-капитан". За годы плена он
приучил себя к золотому правилу: молчи, слушай, улыбайся. И все.
- Погоди, - сказал механик, - ну-ка, дай я. Ты не совсем верно трешь.
Он взял у Богданова тряпку, обмакнул ее в полировочную воду и начал
наводить блеск не быстрыми, как у Степана, движениями, а медленными
кругами, словно мыл спину ребенка.
Степан часто работал один в гараже. Он мог и ослабить болты в моторах,
и сыпануть песочку в двигатель, и чуть отвернуть ниппель, но Коля, когда
они в последний раз виделись, категорически запретил ему это.
- Все понимаю, - сказал Коля, - все понимаю. Жгутом себя свей, но
держись. Ты мне всю игру так завалишь. Из-за глупости погибать - ни к
чему.
- А что мне делать? Объясни. Я так не могу.
- Я тебе объяснял: меня интересует, кто ездит на этих машинах, куда
ездит, фамилии шоферов, их хозяев. И саперы, саперы. Меня интересуют
саперы и СС.
Встречались они вечерами, в домике Крыси, где жил Богданов. Крыся,
худенькая, белая, голубоглазая, двадцати лет, была тихой-тихой, как мышка.
Из дому она почти никогда не выходила, двигалась по комнатам как-то боком,
ступала неслышно, и движения ее были округлы и осторожны.
Она стала такой с тех пор, как сошлась с немцем. Его звали Курт Аппель,
он был тоже голубоглазый, худенький, белый - совсем мальчик.
- Я все понимаю, - говорил он, - я к тебе буду приходить только ночью,
когда никто нас не увидит. Я не буду позорить тебя собой, Мышь.
Он называл ее Мышь, и лицо его делалось, как у святого: чистое,
светлое, ласковое.
До того как они встретились, Крыся была связана с людьми Седого. Она
была веселой, говорила громко, ходила, как все люди, а не так, как сейчас
- испуганно и зажато. Теперь она затаилась, перестала видеться со своими
товарищами по подполью, особенно после того дня, когда Седой через
связников попросил ее давать информацию, добывая через немца.
- Я ж люблю его, - сказала она тогда, - я не могу так. Я не продажная
какая...
- Ты понимаешь, что говоришь? - спросил связник.
- Если б не понимала...
- Родину, значит, продаешь, ради кобеля?
- Он не кобель, он мальчик...
Связнику было семнадцать лет. Он поднялся со стула и ударил Крысю по
щеке, а потом плюнул себе под ноги.
- Эх ты, курва! Паршивая немецкая подстилка...
Когда об этом узнал Седой, он очень разозлился, но к Крысе не пошел,
потому что не знал, как она после этого его встретит. А она ждала. А потом
ждать перестала. День она стала ненавидеть: ей казалось, что днем ее
должны убить за измену. Она днем ждала ночи. К ней приходил Курт, и
Богданов слышал, как они по ночам тихонько говорили, или говорил только
немец, успокаивая ее, плачущую, или тихонько, под утро, смеялась она -
странным, вибрирующим смехом, даже и не поймешь сразу - смеется она или
это истерика у нее.
Степан подолгу слушал, как они шептались, и чем дальше, тем все больше
утверждался в мнении, что говорят они, словно дети, и любят друг друга
исчезнувшей в годы войны чистой детской любовью, что они - из того
ушедшего в небытие мира, когда любовь была внезапной, испепеляющей,
горестно-счастливой болезнью, а _не инструментом_ забвения вроде водки или
морфия.
Однажды Богданов сидел с Колей за чаем. Было еще не поздно, до
комендантского часа оставалось около часа. Хотя у Коли был аусвайс и
ночной пропуск, он всегда возвращался домой - и от Богданова, и с других
явок - засветло, чтобы не вызывать лишних подозрений.
Крыся была на кухне, мыла посуду. Когда распахнулась дверь в дом,
Степан, как на шарнирах, обернулся. Коля продолжал сидеть в прежней позе,
чуть склонившись над своей чашкой.
"Надо будет ему сказать, - подумал он, - что нельзя так вертеться.
Резкое движение - могильщик разведчика, во всем, и в резких поворотах
мысли - тоже".
На пороге стоял немец. Это был Курт.
- Здравствуйте, панове, - сказал он на ломаном польском и тихо, вроде
Крыси, прошмыгнул мимо них на кухню. Сначала там было тихо, наверное,
целовались, а потом начали быстро говорить. Вернее, говорил Курт, а Крыся
изредка спрашивала его о чем-то. Потом они надолго замолчали.
Орловский Гай Юлий
Афанасьев Роман
Маккарти Кормак
Свержин Владимир
Березин Федор
Андреев Николай