Чтение 30–й страницы книги ~День гнева~

Кузьминский строго отреагировал на федоровскую развязность: погрозив
убедительным указательным пальцем, надавил мрачным голосом:

- Ой, смотри у меня, путчист Федоров!

- Я - не путчист, - быстро возразил Федоров.

- Ты - хуже. Ты - адепт Константина Леонтьева.

- За убеждения не судят.

- А за участие в вооруженном заговоре?

- Никто еще не доказал, что я в нем участвовал.

- Хочешь докажу?

- Имеет ли смысл? Все прошло уже, проехало. Августовский путч все на
себя взял. Наше старье и не вспомнит теперь никто, - находя доводы,
Федоров потерял бдительность, рассуждая вообще. А Кузьминский в тех делах,
наоборот, на всю жизнь запомнил частности. От этих воспоминаний он слегка
поскрипел зубами и решил вспомнить вслух.

- Я вспоминаю, Митька. Часто вспоминаю. Как ты меня сапожками топтал,
норовя ребра сломать, как ты, смеясь, в харю мне плевал, как искренно
ликовал, что я в таком дерьме и унижении. Так что за всех не ручайся.

Федоров не столько слушал, сколько смотрел на личико визави,
прямо-таки на глаз заметно налившееся гневной темно-бордовой кровью. Ох, и
страшно стало Федорову.

- Я тогда пьяный был и как бы дурной... - быстро заговорил он, но
Кузьминский, мутным взглядом остановив его, продолжил воспоминания:

- Я-то помню какой ты тогда был, клоп недодавленный. Не будешь мне
служить - раздавлю до конца. - От избытка переполнивших его чувств он
хлюпнул носом и без перехода приступил к светской беседе: - В Дании-то
тебе хорошо жилось?

- Хорошо, - горестно от того, что сейчас очень нехорошо, подтвердил
Федоров.

- Чего ж вернулся?

- Соскучился.

- По кому же? По Ваньке Курдюмову?

- Если по нему, то в самую последнюю очередь.

- Ты когда его видел, Митька? Здесь уже, в Москве?

- А ты считаешь, что я его в Дании видел?

- Ага, считаю.

- Обеспокойся, Витя. Тебя стали часто посещать бредовые мысли.

Каблуком тяжелого своего башмака Кузьминский под столом безжалостно
ударил по мягкому носку федоровского ботинка. По пальцам то есть. Федорова
передернуло, как в болезни Паркинсона, и он беззвучно заплакал. Медленные
чистые слезы поползли по его щекам. С удовлетворением глядя на эти слезы,
Кузьминский повторил вопрос.

- Так когда же ты видел Курдюмова?

Иностранец Федоров потянул носом, проглатывая разжиженные слезами
сопли, и ответил честно.

- Ровно неделю тому назад.

- Где?

- Он мне свидание на Центральном телеграфе назначил. И заставил от
своего имени телеграмму в Женеву отправить.

- Содержание помнишь?

- "Операции блока 37145 разрешаю. Федоров", - четко ответствовал на
вопрос Федоров.

- Кому же ты такое распоряжение отправил, а, Федоров?

- Почтовому абонементному ящику. Индексы там сложные. Их не помню.

Кузьминский допил коньяк, чавкая, слопал бутерброд с тугой рыбой и,
не прекращая наблюдать конвульсии Федорова, поразмышлял вслух:

- Легко как серьезную информацию отдал. Почему?

- Я смертельно боюсь тебя, Витя. Смертельно, - признался Федоров.

- И с тех пор не видел его больше?

- Нет. И не ожидал увидеть. Он, по-моему, попрощался со мной
навсегда.

- Ну, что ж, допивай и при. Я с тобой тоже прощаюсь. Но не навсегда.

Федоров и не хотел, но допил. Угождал, чтобы побыстрее освободиться.
Утер губки бумажной салфеткой, глянул на Кузьминского
умильно-вопросительно.

- Я пойду?

- Что ж бутерброды не доел? Деньги плочены.

- Извини, не лезет. Будь здоров.

- Буду, - уверил его Кузьминский.

...На бегу, натягивая плащичок, Федоров выскочил на Васильевскую.
Проверился, как учили. Вроде никого. Заскочил на Тишинский рынок и там
проверился еще разок, основательнее: с известными только ему служебными
входами, с неожиданными торможениями, со стремительной пробежкой сквозь
толпу барахолки. Никого.

У аптеки нашел единственный в округе телефон-автомат с будкой, влез в
нее и еще раз хорошенько огляделся. Троллейбус на конечной остановке, в
который уже набились пассажиры, теперь со скукой рассматривавшие его,
Федорова. Рафик, из которого суетливые предприниматели переносили товар в
ближайшую коммерческую палатку. "ИЖ" - фургон с подмосковными номерами, в
котором безмятежно спал с открытым ртом рыжий водитель, пешеходы,
пешеходы, за которыми не уследишь. Федоров снял трубку и набрал номер.

Магнитофонная запись.

Звуки, издаваемые наборным диском.

Голос Федорова: Алуся, это я, Митя Федоров.

Алуся: Ну?

Федоров: Здравствуй, Алуся.

Алуся: Господи! Ты по делу говорить будешь?

Федоров: Меня сегодня Кузьминский достал насчет Ивана.

Алуся: Ну, и ты, естественно, заложил его с потрохами.

Федоров: А что мне было делать, а что мне было делать?! Этот мерзавец
готов пойти на все! Его люди могут убить меня, когда угодно!

Алуся: Господи, какой идиот!

Федоров: Кто?

Алуся: Ты, ты! Идиот, да к тому же засранец!

Федоров: Я с тобой ругаться не намерен, Алуся. Что мне делать?

Алуся: Что ты ему отдал?

Федоров: Текст телеграммы и дату встречи с ним.

Алуся: И все? Точно все?

Федоров: Клянусь.

Алуся: Боже, но какой мудак!

Федоров: Кто?

Алуся: Ты, ты! Клади трубку и больше мне не звони.

Федоров: Значит больше никаких поручений не будет?

Алуся: Клади трубку, говнюк!

Конец магнитофонной записи.

Глядя на Кузьминского, Казарян восторженно исполнил старомодно
мудрое:

- Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

- Ранят, - послушно согласился Кузьминский. - Думал, просто
профурсетка.

А Спиридонова изумило другое:

- Техника-то до чего дошла! Что, Саня, теперь дистанционный микрофон
уже и голос трубки взять может?

- Вряд ли. Паренек рыженький, которого мне с аппаратурой Воробоьев
дал, - истинный клад. Высокий профессионал. За какой-то час все оформил
так, чтобы Федоров звонил по этому автомату, уже хорошо подготовленному к
записи. Я рыжего премирую, истинный бог, премирую.

- Не за что премию давать, Саня, - заметил Казарян.

- Премию надо платить не за наш навар, а за его работу. Премирую,
обязательно премирую! - еще раз поубеждал себя Смирнов. - А теперь,
ребятки, ваше мнение о привязке Федорова к нашему делу.

- Дурачок, ослик на всякий случай, используется в темную. Пустышка,
Санек, полная пустышка, - безапелляционно заявил Казарян.

- Меня смущает подпись в телеграмме - Федоров, - подкинул материал
для размышлений Смирнов.

- Наверняка, телеграмма факсимильная. А подпись в банке Федоров
оставил во время длительного своего пребывания за бугром. Курдюмов его,
наверняка, в Женеву свозил для оформления фиктивного вклада. А телеграмма
из Москвы - доверенность на анонима под числом. Вот и все пироги. Федоров
теперь никому не нужен.

- Даже мне, - грустно подтвердил Кузьминский.

- Вы согласны с алькиным резюме? - спросил Смирнов и осмотрел своих
бойцов. Бойцы согласно покивали. - Ну, с почином нас. Первые реальные
результаты расследования. До конца развернуть пустышку - это тоже
результат. И вдобавок - Алуся.

- Моя старенькая и вдруг совсем новенькая Алуся, - мечтательно
вспомнил о любимой Кузьминский. И не удержался, повторил заразительный
казаряновский куплет: - Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

С давних пор они полюбили существовать в этом казенном доме ночами. И
революционные, и послереволюционные, и пятилеточные, и военные, и
оттепельные, и застойные, и перестроечные, они размышляли и действовали в