Чтение 291–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

Отворялись ворота, и осужденный падал под ударами убийц.

Если же узнику даровали свободу, черный призрак поднимался и, положив
руку ему на голову, произносил:

- Отпустите его!

Таким образом узник был спасен.

В ту минуту, как Майяр появился у дверей тюрьмы, какой-то человек
отделился от стены и шагнул ему навстречу.

Едва обменявшись с ним несколькими словами, Майяр узнал этого человека и
в знак если не подчинения, то, во всяком случае, благожелательности согнулся
перед ним в поклоне.

Потом он провел его на тюремный двор и, установив стол и учредив
трибунал, сказал ему:

- Стойте здесь и, когда появится интересующее вас лицо, дайте мне знать.

Господин прислонился к косяку и с вечера до самого утра простоял там, не
проронив ни звука и не двинувшись с места.

Это был Жильбер.

Он поклялся Андре не дать ей умереть и теперь пытался сдержать свое
слово.

С четырех до шести часов утра убийцы и судьи немного передохнули; в шесть
они позавтракали.

За то время, пока они отдыхали и завтракали, коммуна прислала
могильщиков, и те вывезли мертвых.

Поскольку двор на три дюйма был залит кровью и ноги скользили в крови, а
чистить его было бы слишком долго, надзиратели принесли сотню охапок соломы
и разбросали их по всему двору, который прежде забросали одеждой жертв,
главным образом швейцарцев.

Одежда и солома впитывали кровь.

Но пока судьи и убийцы спали, узники, содрогаясь от ужаса, не смыкали
глаз.

Однако едва крики смолкли, едва прекратилась перекличка, в их душе
закралась надежда: может быть, для убийц предназначалось определенное число
жертв; может быть, бойня остановится на швейцарцах и королевских гвардейцах.
Недолго им пришлось тешить себя этой надеждой!

Поутру, около половины седьмого, снова начали вызывать узников, опять
стали доноситься крики несчастных.

Тогда к Майяру подошел один из надзирателей и передал от заключенных
просьбу послушать перед смертью мессу.

Майяр пожал плечами, но просьбу удовлетворил.

Кроме того, сам он в это время принимал посланца коммуны, расточавшего
ему похвалу; это был невысокий человек с нежными чертами лица, в сюртуке
красновато-бурого цвета, в куцем паричке.

Звали его Билло-Варенн.

- Честные граждане! - обратился он к убийцам. - Вы только что очистили
общество от опасных преступников! Муниципалитет не знает, как вас наградить.
Разумеется, вам должны были бы принадлежать трофеи, но, с другой стороны,
это походило бы на грабеж. Вместо этого мне поручено передать каждому из вас
по двадцать четыре ливра, которые будут выплачены немедленно.

И Билло-Варенн приказал раздать убийцам плату за их кровавую работу.

Вот что произошло и чем объяснялось вознаграждение, выданное коммуной.

Вечером 2 сентября кое-кто из творивших расправу не имел ни чулок, ни
башмаков; но таких было немного, большинство убийц принадлежало к мелким
торговцам, проживавшим неподалеку <См, архивы полиции - расследование
событий, имевших место 2 сентября. (Прим, автора.)>; они с завистью
поглядывали на башмаки аристократов. Вот тогда-то они и обратились в секцию
с просьбой разрешить им снять обувь с убитых. Секция дала свое разрешение.

С этой минуты Майяр стал замечать, что убийцы считают себя вправе, уже
никого не спрашивая, снимать с убитых не только чулки и башмаки, но все, что
можно было взять.

Майяр счел себя оскорбленным и обратился в коммуну с жалобой.

Вот чем объяснялось появление Билло-Варенна, а также благоговейное
молчание, с которым ему внимали собравшиеся.

Тем временем пленники слушали мессу; ее служил аббат Ланфан, проповедник
короля; сослужил аббат Растиньяк, религиозный писатель.

Это были два почтенных седовласых старца; с подобия трибуны они
проповедовали смирение и веру, и на несчастных слова священнослужителей
произвели возвышенное и благотворное действие.

В то время как все опустились на колени под благословение аббата Ланфана,
узников снова начали вызывать в трибунал.

И первым оказался сам утешитель несчастных.

Он жестом попросил подождать, сотворил молитву и последовал за теми, кто
за ним явился.

Второй священник остался и продолжал молиться.

Потом вызвали и его, и он тоже ушел вслед за убийцами.

Узники остались одни.

Разговоры их были мрачными, страшными, нелепыми.

Они обсуждали, как каждый из них встретит смерть и можно ли надеяться,
что мучения их не будут долгими.

Одни собирались вытянуть шею, подставив ее убийцам, чтобы голову отрубили
одним махом; другие намеревались повыше поднять руки, чтобы получить
побольше ударов в грудь; наконец, третьи обещали сложить руки за спиной,
показывая всем своим видом, что не оказывают никакого сопротивления.

От толпы отделился молодой человек со словами:

- Сейчас я узнаю, что лучше.

Он поднялся в небольшую башню; окно в ней, забранное решеткой, выходило
во двор, где происходила бойня; там он стал изучать смерть.

Возвратившись, он доложил:

- Быстрее всего умирают те, кому посчастливилось получить удар в грудь.

В эту минуту до слуха собравшихся донеслись слова:

"Боже мой, я иду к Тебе!", и вслед за тем - вздох.

Какой-то человек только что упал наземь и забился на каменных плитах.

Это был г-н де Шантерон, полковник конституционной гвардии короля.

Он трижды ударил себя в грудь ножом.

Узники завладели ножом; но они наносили себе удары нетвердой рукою, и
только одному удалось покончить с собой.

Среди пленников находились три женщины: две из них - молоденькие
перепуганные девушки, робко жавшиеся к двум старикам, третья - дама в
трауре, - спокойно молившаяся и временами улыбавшаяся, стоя на коленях.

Первыми двумя были мадмуазель Казот и мадмуазель де Сомбрей.

Они стояли рядом с отцами.

Молодой женщиной в трауре оказалась Андре.

Вызвали г-на де Монморена.

Как помнят читатели, г-н де Монморен, бывший министр, выдавший паспорта,
с которыми король пытался бежать, был весьма непопулярен: еще накануне
молодой человек, его однофамилец, едва не был убит из-за своего имени.

Господин де Монморен не пошел слушать увещания двух священников; он
оставался в своей темнице, разгневанный, утративший власть над собой; он
звал своих врагов, требовал подать ему оружие, что было сил тряс железные
прутья своей темницы, потом разнес в щепки дубовый стол, сработанный из
досок в два дюйма толщиной.

Его пришлось силой тащить в трибунал; он встал перед судьями бледный, с
горящими глазами и сжатыми кулаками.

- В Ла Форс! - бросил Майяр. Бывший министр подумал, что его в самом деле
собираются всего-навсего перевести в другую тюрьму.

- Председатель! - обратился он к Майяру. - Изволь, я назову тебя так,
ежели тебе это нравится... Итак, я надеюсь, что ты прикажешь перевезти меня
в карете, чтобы избавить меня от оскорблений твоих убийц.

- Прикажите подать карету для его сиятельства де Монморена! - молвил
Майяр с изысканной вежливостью.

Обращаясь к г-ну де Монморену, он продолжал!

- Не угодно ли вам будет присесть в ожидании кареты, ваше сиятельство?

Граф с ворчанием сел.

Пять минут спустя ему доложили, что карета подана: какой-то статист понял
смысл разыгрываемой драмы и подал реплику.

Роковая дверь, за которой поджидала смерть, распахнулась, и г-н де
Монморен вышел.

Не успел он пройти и трех шагов, как упал под градом посыпавшихся на него
ударов.

Затем последовали другие пленники, имена которых канули в вечность.

Среди всех этих малоизвестных имен одно вспыхнуло яркой звездой: Жак
Казот, тот самый ясновидец Казот, который еще за десять лет до революции
предсказал каждому его судьбу; тот самый Казот, автор "Влюбленного дьявола",
"Оливье", "Тысячи и одной пошлости"; больное воображение, восторженная душа,
горячее сердце, он с жаром откликнулся на призывы контрреволюции и в одном
из писем, адресованном своему другу Путо, служащему интендантства, высказал
соображения, за которые в те времена грозила смерть.

Письма эти написала по его просьбе дочь; когда ее отец был арестован,
Элизабет Казот сама попросила взять ее под стражу вместе с отцом.

Если в то время кому-нибудь и было позволено иметь роялистские убеждения,
то уж, конечно, этому семидесятипятилетнему старику, который словно врос в
монархию Людовика XIV; для герцога Бургундского он написал две ставшие
народными колыбельные: "Среди Арденн" и "Кормилица, согрей постель!" Однако
эти доводы могли бы показаться убедительными философам, но не убийцам
Аббатства; вот почему Казот был заранее обречен.

При виде величавого седовласого старца с горящим взором и высоко поднятой
головой Жильбер отделился от стены и рванулся было к нему. Майяр заметил его
движение. Казот подходил к столу, опираясь на руку дочери; очутившись во
дворе, та поняла, что перед ней - судьи.

Она оставила отца и, сложив на груди руки, обратилась с мольбой к членам
кровавого трибунала; она нашла такие ласковые, такие проникновенные слова,
что заседатели Майяра заколебались; несчастная девушка поняла, что под