Чтение 296–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

И эти люди не только подчинились и стали великолепными солдатами, они не
только изгнали из своих рядов недостойных, но растерзали негодяя Шарло,
который бросил в принцессу де Ламбаль топор, а потом нес ее голову на острие
пики.

Теперь ждали только Келлермана, без него ни на что нельзя было решиться.

19-го Дюмурье получил донесение, в котором сообщалось, что его офицер с
армией находится в двух милях от него, на левом фланге.

Дюмурье немедленно отправил ему приказ.

Он предлагал ему стать на следующий день лагерем между Данпьером и
Элизой, по другую сторону Овы.

Место было выбрано прекрасное.

Отправляя этот приказ Келлерману, Дюмурье видел, как перед ним в горах
Люны разворачивалась прусская армия; таким образом, пруссаки оказались между
ним и Парижем и, следовательно, ближе к Парижу, чем он сам.

Было вполне вероятно, что пруссаки искали столкновения.

Дюмурье приказал Келлерману занять боевые позиции на высотах Вальми и
Жизокура. Келлерман ошибся и разбил свой лагерь на высотах Вальми.

Это была величайшая ошибка или же страшное коварство.

Расположившись таким образом, Келлерман не мог развернуться, пока вся его
армия не пройдет по узкому мосту; он не мог занять правый фланг Дюмурье,
потому что на его пути лежало непроходимое болото; он не мог занять место и
на левом фланге, потому что их разделяла бездна.

Отступать тоже было некуда.

Может быть, именно это и нужно было старому Эльзасцу? В таком случае он
весьма преуспел. Прекрасное место для победы или смерти!

Герцог Брауншвейгский с изумлением смотрел на наших солдат.

- Все, кто там расположился, - заметил он прусскому королю, - решили не
отступать!

Однако прусской армии дали понять, что Дюмурье отрезан, а также уверили
прусского короля, что это войско портных, бродяг и сапожников, как называли
его эмигранты, побежит с первым пушечным выстрелом.

Генерал Шазо не позаботился о том, чтобы занять высоты Жизокура, - они
проходили вдоль главной Шалонской дороги, - а ведь именно с этих высот он
мог бы ударить с флангов по колоннам неприятеля; пруссаки воспользовались
его небрежностью и сами завладели этими позициями.

После этого они ударили с флангов по частям Келлермана.

Утро было туманное, однако это ничего не значило: пруссаки знали, где
находится французская армия: на высотах Вальми, где же еще ей было
находиться?

Шестьдесят пушек грянули разом; прусские артиллеристы палили наугад;
впрочем, они стреляли в большое скопление народа, и особая точность при этом
была не нужна.

Французской армии, в которой доселе царило необыкновенное воодушевление,
особенно тяжело было вынести первые удары; эти люди умели атаковать, но не
умели ждать.

Случай, - именно случай, а не хитрость - она-то была незаметна, -
обернулся сначала против нас; снаряды пруссаков подожгли два зарядных ящика,
и те взорвались. Возницы спрыгнули с лошадей, чтобы укрыться от взрывов; их
приняли за дезертиров.

Келлерман пришпорил коня и подъехал к месту свалки, где дым еще мешался с
туманом.

Вдруг в его лошадь угодило ядро и убило ее наповал; однако всадник, к
счастью, остался цел и невредим; он пересел на другого коня и поехал
догонять обратившиеся в бегство батальоны.

Было одиннадцать часов утра; туман начал рассеиваться.

Келлерман увидел, что пруссаки выстраиваются тремя колоннами, перед тем
как атаковать плато Вальми; он тоже построил своих солдат в три колонны и,
проезжая вдоль строя, обратился к ним с такими словами:

- Солдаты! Приказываю вам не стрелять! Дождитесь неприятеля и - в штыки!

Надев шляпу на острие сабли, он крикнул:

- Да здравствует нация! Сразимся за нее и победим!

В то же мгновение целая армия следует его примеру: все солдаты надевают
шляпы на штыки и кричат: "Да здравствует нация!" Туман растаял, дым
рассеивается, и герцог Браушвейгский в лорнет видит нечто странное,
необычное, неслыханное: тридцать тысяч французов не двигаются с места;
обнажив головы, они размахивают ружьями, отвечая на огонь неприятеля криком:
"Да здравствует нация!"

Герцог Брауншвейгский покачал головой; если бы он был один, прусская
армия не сделала бы больше ни шаг, однако при сем присутствовал король, он
жаждал увидеть сражение, и герцогу Брауншвейгскому пришлось повиноваться.

Пруссаки поднялись в мрачной решимости на глазах короля и герцога
Брауншвейгского; они пересекли пространство, отделявшее их от французов, и
стали похожи на прежнюю армию Фридриха: каждый солдат был словно железным
кольцом прикован к тому, кто шел впереди.

Вдруг в середине огромная змея будто лопнула; однако ее куски сейчас же
срослись. Пять минут спустя она опять была взрезана, но снова удалось
восстановить стройность рядов колонны.

Двадцать пушек Дюмурье открыли огонь по флангам и осыпали их огненным
градом: голова колонны никак не могла подняться, потому что ее тянуло назад
дергавшееся под обстрелом в конвульсиях туловище.

Герцог Брауншвейгский понял, что сражение проиграно, и приказал играть
отступление.

Король приказал дать сигнал атаки, встал во главе солдат и повел свою
покорную и храбрую инфантерию под двойной огонь Келлермана и Дюмурье - он
был разбит, Нечто возвышенное парило над этой молодой армией: это была вера!

- Я не видел фанатиков, подобных им, со времен крестовых походов! -
признался герцог Брауншвейгский.

Да, это были фанатики, фанатики свободы.

Герои 92-го! Они только что открыли счет победам в войне, которой суждено
было захватить умы всей Европы, всего мира.

20 сентября Дюмурье спас Францию.

На следующий день Национальный конвент потряс народы Европы, провозгласив
Республику!

Глава 16

21 СЕНТЯБРЯ

21 сентября в полдень, прежде чем в Париже стало известно об одержанной
накануне Дюмурье победе, означавшей спасение Франции, двери Манежа
распахнулись, и в зал медленно, торжественно, бросая друг на друга
вопрошающие взгляды, вошли семьсот сорок девять членов, составлявших новое
Собрание.

Из этих семисот сорока девяти человек двести были членами прежнего
Собрания.

Национальный конвент был избран после сентябрьских событий, и потому
можно было заранее ожидать, что это будет контрреволюционное собрание. Более
того: членами его были избраны многие аристократы; их прежние слуги
голосовали за них из демократических соображений.

В числе новых депутатов были также буржуа, врачи, адвокаты,
преподаватели, приведенные к присяге священники, литераторы, журналисты,
торговцы. Итак, в массе своей они сами не знали, к какой партии примкнуть;
по меньшей мере пятьсот представителей не были ни жирондистами, ни
монтаньярами; сама жизнь определит их будущее место в Собрании.

Однако всех их объединяла общая ненависть - к тому, что произошло в
сентябре, а также к парижским депутатам, которые почти все были членами
коммуны и которые были повинны в кровавых сентябрьских событиях.

Можно было подумать, что пролитая в те дни кровь хлынула рекой через зал
заседаний в Манеже и отделила монтаньяров от остальных членов Собрания.

Даже центр, словно стремясь отодвинуться подальше от кровавого потока,
сместился вправо.

Кроме того, Гора - вспомним людей и события тех дней - являла собою
прелюбопытное зрелище.

Все нижние ряды, как мы уже сказали, были заняты коммуной; выше сидели
члены знаменитого комитета по надзору, организовавшего бойню; на самом верху
этого треугольника покачивались три физиономии, три выразительнейшие маски,
придававшие Горе сходство с трехглавой гидрой.

Прежде всего - холодное и бесстрастное лицо Робеспьера; пергаментная кожа
плотно обтягивает его узкий лоб; он часто мигает, пряча глаза за очками;
вытянутыми руками он судорожно вцепился в колени наподобие египетской
статуи, высеченной из самого прочного мрамора; этот сфинкс будто только один
и владел тайной Революции, однако никто не осмеливался его об этом
расспрашивать.

Рядом с ним - некрасивое, но одухотворенное лицо Дантона с перекошенным
ртом, подвижное, отмеченное печатью вдохновения; у него невероятных размеров
тело человека-быка; однако несмотря на все это он привлекателен:
чувствуется, что сердце истинного патриота заставляет вздрагивать эту плоть
и изливаться эту лаву и что его огромная рука, повинующаяся первому его
побуждению, с одинаковой легкостью готова разить врага и поднять
поверженного недруга.

А помимо этих двух лиц, таких разных, позади них, над ними, мелькал не то
чтобы человек - человеческим существам непозволительно быть до такой степени
безобразными, - но чудовище, химера, видение отвратительное и в то же время
смехотворное - Марат! Его бронзовое лицо налито желчью и кровью; у него
наглый, способный кого угодно смутить взгляд; его невыразительный, большой
рот словно предназначен изрыгать ругательства; у него кривой, тщеславный
нос, втягивающий через широко раздувающиеся ноздри ветер популярности,
который носился над сточной канавой; Марат одет не лучше самого грязного
своего почитателя: голова его обвязана грязной тряпкой, на ногах подбитые
гвоздями башмаки без пряжек, а зачастую и без шнурков; на нем - грубые