неделю...
его в Сибирь...
административными делами империи, тратить драгоценное время на эту
полицейскую грязь...
инстанция или это надо отправлять на доклад его величеству?
компетенцию государя, слишком гнусно и м е л к о...
России, понимаю...
начал писать резолюцию поперек проекта приказа.
покажется странным... Именно поэтому хочу одного лишь: справедливости.
сумасшедшим бомбистом Петровым, агентом покойного Карпова, раз и навсегда
прекратить".
щелочку в шторах, задернутых Горьким ночью, уперся в глаза своим мягким,
но в то же время требовательно высверкивающим теплом.
Николая, его рыжие кудряшки, прекрасные глаза, в которых была трагическая
растерянность:
по законам подъемов и спадов, все сейчас зависит от нас, если выдержим мы
- выстоит и наше дело; езжай на Капри, отдохни, краху надо противуположить
работу, а работать могут только здоровые люди".
итальянец спорил с девушкой; сначала он слышал только эти два голоса, и,
несмотря на то что люди спорили, в них не было раздражения или - того
более - злобы; какая-то доверчивая, но одновременно требовательная
уважительность; потом Дзержинский услыхал другие голоса, их было
множество; вспомнил, как ночью шел по крошечному Капри, освещенному
газовыми фонарями, отыскивая дом Горького; тогда ему всюду слышалась
музыка, затаенная и очень мелодичная, мандолина и быстрая гитара, даже
кашлять было как-то неловко, сдерживался, зажимал рот платком.
тихо - словно островок тишины в мире быстрых голосов; какой-то особый
воздух; несмотря на постоянный запах табака, он прозрачен и чист, поэтому
даже шепот слышен; каково тут писать Горькому: его труд предполагает
тишину и одиночество, а здесь шумно и тесно.
низкого дивана; восемь, а солнце уже теплое, полуденное; одевшись, подошел
к окну, распахнул штору: небо, одно небо и ощущение моря под тобой.
заглянул, улыбаясь, - высокий, сутулый, сероглазый, в широких брюках,
белой рубашке и сандалиях на босу ногу:
дни... Вы - ранняя птица, приятно... Пишете ночью? Или с солнцем?
а; со смертью Юленьки Гольдман, уже шесть лет, как жил на земле
странником, квартиры менял ежемесячно; так же, однако, менял города и
государства.
к столу; чай был черный - до того крепкий; подогретый хлеб, белое масло,
варенье (вишневое, такое только в России варят) и ноздреватый, соленый
сыр. - Очень добротный рассказ... Мне его Вацлав переводил, Воровский,
тогда я впервые услыхал о вас... Собственно, не о вас, - улыбнулся он в
усы, - а о некоем "Юзефе"... Это только много позже Каутский открыл - со
слов Розы, - кто вы такой... Жаль, что с тех пор не публиковались более.
дневниковая запись, описание одного из фактов жизни. А после того как я
сейчас проехал через Россию, прикасаться к перу и вовсе невозможно: писать
об ужасе - нужно ли? Революция разгромлена, организация развалилась,
обреченность и пустота...
жалоб...
вашего вопроса про то, нужно ли писать о трагическом, отвечу сугубо
определенно:
комнаты; на длинном диване разметался во сне Максим, сын его; тело
крепкое, загорелое, волосы спутались, чуть примокли у висков; Горький
долго любовался спящим мальчиком, потом обернулся к Дзержинскому, шепнув:
глубокими, серо-голубые глаза в длинных ресницах бездонны и горестно-добры.
равных - у него сила и скорость, у меня - два патрона, кто кого.
необходимости ощущать в себе силу, готовность к схватке... А ужение рыбы -
Аксаков в этом прав - предполагает успокоенное мечтательство, необходимое
при подведении жизненных итогов... Идемте-ка, Феликс Эдмундович,
надышитесь морем, отвлечетесь, тогда будет спокойней думаться... Я, знаете
ли, приехал сюда в состоянии полнейшего отчаяния...
понимали друг друга по интонациям, смеялись именно тогда, когда было
по-настоящему смешно; "иль маре э кальмо, дон Максиме!"; любому ясно -
"море сегодня хорошее"; дружно и слаженно столкнули тонкое тело лодки в
зеленую воду; Горький спросил по-русски, как сегодня рыбалка; Джузеппе
показал пальцами, что идет мелюзга, "перо фа бель темпо, дон Максиме!",
"зато погода хороша!".
Или займетесь снастью?
попадается хорошая рыба...
Горький округло и неторопливо рассказывал, словно бы чему-то дивясь:
поразительного строя мыслей человеком... Я пришел на кладбище, что возле
церкви великомученицы Варвары, а он там по аллейкам прогуливался, ярясь на
что-то, - я, знаете ли, очень чутко ощущаю злость в людях, даже если
молчат... А вы?
у вас лоб вспотел... Но - это хорошо, все хвори выходят потом, я поклонник
эллинской медицинской школы... Сейчас минутка, налажу удочки и подменю
вас, я волгарь, весло легко чувствую... Да, так вот, изволите ли видеть,
Хорват этот самый оборотился ко мне и громко, по буквам прочитал надпись
на могильном камне:
Диомида Петровича Усова"... И - все! Ничего не умеют сказать о человеке -
только раб божий.
вслушайтесь в слово!
Обиду и позор! "Крест, яко ярем"! Это что ж, признание того, что жизнь -
изначально - тяжела и трудна?! Разве такими должны быть памятники
ушедшим?! Это же паспорта, свидетельства какие-то! А ведь образ жизни
каждого человека - поучителен!
но человек, разумно исполняющий его заветы - в меру сил своих... Надо бы
писать на каждом надгробии, что сделал человек в жизни, ибо память рождает
лишь одно - деяние...
каждый человек - словно какой самородок, только надобно его рукавом
оттереть, тогда грань увидите - высверкнет своим цветом...
изволите ли видеть, "наемник татарвы и жидовни"... Впрочем, когда я,
Березин Федор
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Махров Алексей
Суворов Виктор
Никитин Юрий