зловещие огоньки тлеют в жутко пустом взгляде. На секунду память совместила
прошлое и настоящее, показалось, босая нога Кондратенко сверкает глянцем,
как начищенный хромовый сапог...
...Она посмотрела через дверную щель и заползла на полок. Но он
почувствовал взгляд. Усмехаясь, подошел, сапогом вышиб дверь. Не в силах
оторваться от пустых глазниц, где даже огонь, отражаясь, застывал и не
бился, словно в тыкве с двумя вырезанными дырочками и зажженной внутри
свечой -- такими надетыми на шесты тыквами детишки пугали по ночам старух,
-- она заколотилась, закричала почти так же, как вдруг заколотилась и
закричала сейчас. Люди оборачивались, окликали ее, а она, ничего не видя, не
слыша, шла на предателя, терзаясь проснувшейся вместе с памятью и рвущей
голову болью.
Бабка Нюра почти не слышала крика, зато уловила Галино напряжение. Все
вдруг само собой расставилось по местам. Ее всегда в дочкиных воспоминаниях
смущали Данька с кутенком в зубах и зеленая машина с фашистами. Они не
увязывались, не совпадали во времени, мешали друг дружке. Да и не могла Галя
в спешке, ночью, все так хорошо рассмотреть. Или это было не ночью, и тогда
картинки ее воспоминаний слеплены из разных времен. Значит, "спаситель"
просто загипнотизировал всех фактом "спасения", обманул беспамятство одной и
утраченное в горе, а потом ослепленное материнской радостью ясновидение
другой, значит, навязал свою версию гибели разведчиков и шишковцев, версию,
в которой -- о, благодарная доверчивость матери! -- никто не усомнился...
Сколько лет жить рядом с подлостью и ни о чем не догадываться!
Андреевна обогнала Галю и внезапно выросла перед Антоном --
растрепанная, неуклюжая на своих неодинаково искривленных ногах, в
растерзанной и прожженной искрами одежде. Седые взлохмаченные космы
поднялись на фоне пожара огненным гребешком, и что-то в ней появилось
вкрадчивое, змеиное...
-- Обожди, доню. Я сама! -- Андреевна удержала за руку дочь, заглянула
Драчу в глаза. Она была уверена, что увидит страх, но страха не было, была
ненависть, жгучая испепеляющая ненависть, которой действие уже не нужно, она
сама для себя действие. -- Твоя работа!
Не спросила -- бросила спокойно и настойчиво, не повышая голоса,
выговаривая страшные слова скорее для отвлечения, чем обвиняя. Кондратенко,
похоже, так и понял.
-- Гроза! -- Он пожал плечами.
-- Может, и сеть Стрижу не ты подставил? Он не ответил.
-- А Галя? А Петр? А Шишкове? -- Она наконец выложила обвинение, и Драч
успокоился, не стал оправдываться -- бесполезно это перед той, которая
читает в глазах.
-- Ничего не докажешь.
-- Дочка тебя вспомнила. Ты боялся ее памяти всю жизнь, виду не
показывал, но боялся. Ну так знай: она вспомнила!
-- Кто поверит тронутой? Погляди, у нее же эпилепсия. Ты еще своего
пащенка-полудурка в милицию сведи, говорящей травы насбирай -- то-то смеху
будет!
-- А ты рисковый! На рожон полез: не изменилось ли чего за годы в ее
памяти? Да не по-твоему, слышь, вышло. Перестарался. Раскрыл тебя, подлеца,
пожар!
-- Что толку? -- Кондратенко ухмыльнулся. Привычное деревенское опадало
с него на глазах. -- Тут тебе твое колдовство не поможет. Тут, замечу в
скобочках, даже истина без свидетелей не поможет. Потому как, выражаясь
местным диалектом, "нэ за тэ кишку бьють, щр рябая, а за тэ, що рукы
корябае..."
Какие грехи у скромного колхозного счетовода, что бы там ни сочиняла о
нем в три голоса одна свихнувшаяся семейка?!
-- Ишь, осмелел, вражина! Не рано ли приободрился?
-- Так ведь на этот счет старушечьего нюха, пожалуй, маловато, а?
Закону, между прочим, доказательства подавай!
-- Об этом зря не переживай, будут доказательства. -- Бабка Нюра
махнула рукой. -- Завтра со Стрижом в лес сбегаем, деревья до корней
переворошим, мох поспрошаем... Не может быть, чтоб твое поганое имя
кто-нибудь в землю не вшептал. Разыщем...
-- У, ведьмино племя!
Драч в сердцах сплюнул себе под ноги -- хладнокровие, похоже, впервые
за разговор изменило ему с тех пор, как он сбросил оболочку. Андреевна
выпрямилась. И, словно бы потеряв к нему интерес, повернулась спиной.
Пожар уже потушили. Люди складывали в кучки то, что удалось отстоять в
борьбе с огнем. У закопченной глиняной стены бабкина нога наткнулась на
бутылочное горлышко, заткнутое дырявой пробкой. Бабка Нюра наклонилась,
подняла.
-- Твое, что ли? -- спросила она Славку.
-- Не, не мое. -- Славик спрятал руки за спину. -- Но я знаю, для чего
оно. Рыбу глушить. Сыпешь в пузырек карбиду. Затыкаешь пробкой с трубочкой.
Бросишь в речку, вода наберется -- и ка-ак жахнет! Но пожар не от нее,
бабушка!
-- Догадываюсь. Убери с глаз. И чтоб никогда ничего против живой
природы, понял? Подошел председатель:
-- Не тоскуй, Анна Андреевна. Отстроим тебе коровник заново. И сена от
правления выделим. Перезимуешь...
-- Что же делать? Гроза! -- не слушая, ответила бабка Нюра.
3
Стриж шел по лесу, наклонив голову к плечу и позевывая. Он не знал, что
ищет, -- слушал и ждал. Трава сама должна подсказать т о место. Приведет и
вовремя остановит. Он шел непроложенной тропой, помня и не помня о том, что
за ним, связанные невидимой ниточкой, бредут бабка Нюра и Драч, шел вслепую,
безошибочной ощупью, потому что видел свою дорогу где-то внутри себя. Трава
сохраняла легкий след, точно неторопливый ветерок шурша расчесывал поляну на
пробор. След оставался даже в воздухе -- неощутимая линия совмещенной его и
бабкиной воли. Линия, с которой уже не мог сойти Драч., Мальчик не
оборачивался. Но ощущал Драча близко-близко. И так же уверенно, как ощущал
лопатками бабкин взгляд. Они с бабушкой ни о чем не сговаривались, выйдя на
рассвете из дому, не сговаривались и на пути к лесу, и здесь, в лесу. Тем не
менее, слаженно разошлись, перестроились, зажали предателя намертво -- ни
свернуть, ни оглянуться. Сам-то предатель об этом не подозревает...
Драч в это время гибкой партизанской поступью крался за Стрижом среди
кустов. Куда девалась старческая неровность движений, расхлябанность,
суетливость? Все отшелушилось ночью, пока караулил рассвет, пока высматривал
из канавы старуху с пацаном, и потом, пока кружил по лесу, давая им
разбрестись по сторонам. Уж теперь он никого не выпустит. Век не найдут
трупов в этих неблагополучных берлогах и заброшенных блиндажах. Иди-иди,
змеенок, давно по тебе перышко скучает. Сначала тебя, а после и до ведьмы
доберемся. Все в свой черед, как говаривал один специалист, работая сейф:
сначала драгметалл, потом бумажки...
Драч удлинил шаг и приготовился к прыжку как раз в тот момент, когда
малец очутился на середине лужайки с отчаянно зеленым оконцем ровной, будто
подстриженной травы. Почудилось, Стриж прошел ее, почти не приминая, можно
было провести ладонью под ступнями босых ног. В эту минуту сзади послышался
шорох. Драч с прыжка, по-волчьи не сгибая шеи, повернулся, солнце ударило в
глаза, и, ослепленный, он увидел отделившуюся от дерева ведьму. Она
приближалась прямая, черная на фоне солнца, глаза резало, но он боялся
смигнуть и все смотрел, смотрел на безликий силуэт, сухую высокую фигуру,
огненную корону вокруг головы. Сам лес, темный и таинственный,
сфокусировался в этой фигуре, наступал молча и беспощадно. Перед проклятой
старухой стушевывались деревья, в старухиной руке извивалась белая,
нацеленная разинутой пастью змея.
-- Ты что, ты что? -- забормотал Драч, нашаривая на поясе нож. Клацнуло
лезвие.
Старуха надвигалась беззвучно и оттого еще более неотвратимо.
Драч попятился. Споткнулся. Удержался на ногах. Отступил дальше.
И вдруг по грудь провалился в пустоту.
Он выпростал руку. Подтянулся. Трясина зыбилась и текла книзу,
засасывая туловище.
Драч поднял голову, встретил тяжелый, как удар, взгляд. Андреевна
стояла, опершись подбородком на клюку. И лес, и солнце сосредоточились в
этом взгляде и молчали вместе с ней.
-- Ты хотел доказательств -- получи их! -- наконец сказала она. --
Здесь корни и камни пропитаны кровью. Здесь воздух и листья дышат местью.
Они не простят.
Бабка Нюра перевела дыхание, беспокойно посмотрела на Славку по ту
сторону оконца -- Славка отклонился назад и стоял натянутый, невесомый,
отвернувшись от того, под кем только что разверзлась земля. Как в себе самой
почувствовала она ворвавшуюся в его мозг боль, цепенеющие мускулы,
неподвижные, устремленные в одну точку расширенные зрачки. Метнулась к нему,
обняла, наскоро закончила:
-- Ты, Драч, не мог не прийти, соблазн был слишком велик покончить с
обоими разом. Оставайся, подлюга, и запомни: ты -- не человек. Тебя нельзя
судить по человеческим законам. Идем, Стрижик.
Подбородок у Кондратенко уже ушел в топь. Но мольбы не было в глазах
предателя. Только ненависть. Жгучая, ненасытная ненависть, которая не
помещалась в теле и которую не могла выдержать земля.
Бабка Нюра закутала мальчика с головой своим платком, потянула,
вынуждая его идти непослушными, деревянно переступающими ногами.
Лес вздохнул от набежавшего ветерка. Где-то скрипнула, расправляя
ветки, старая осина.
4
Вещи в комнате отвернулись от людей, замерли, остыли. Пожух на
подоконнике букетик васильков. Зазябли стекла. Бабка Нюра перестелила
постель, где обычно спал Стриж, -- показалось, косо висел подзор. Вытерла
несуществующую пыль с листьев герани. Закрыла заслонку печи. Вышла,
Журавлев Владимир
Херберт Фрэнк
Перумов Ник
Круз Андрей
Круз Андрей
Панов Вадим