получал десять марок. Деньги выплачивали наличными в кассе клиники.
Молодые медики, которые уже резали, пилили, кололи и зашивали солдат
второй мировой войны, а теперь, находясь; на ассистентских и внештатных
должностях, убеждались в том, что они никому не нужны и что их слишком
много, слишком много военных врачей, теснили друг друга, торопясь продать
свою кровь, единственное, что они могли продать. Доктору Бехуде тоже нужны
были десять марок, однако не только плата - деньги за кровь - побуждала
его к этой операции. Доктор Бехуде умерщвлял свою плоть. Он подвергал себя
монашескому бичеванию, давая кровь, он пытался привести в равновесие силы
и потребности души и тела, словно это был спорт, гантели, бег по утрам,
наклоны корпуса, дыхательная гимнастика. Лежа на прохладной клеенке стола,
предназначенного для переливания крови, доктор Бехуде анализировал себя.
Как благотворительность, так и жертвенность были ему чужды; взятая у него
кровь становилась обычным лекарством, ее можно было куда-то отправить, ею
можно было распорядиться, спасти чью-либо жизнь, но все это не волновало
доктора Бехуде; он очищался, он подготавливал себя. Скоро все комнаты
квартиры, где он практикует, будут заполнены, заполнены людьми, желающими
почерпнуть у него бодрости и сил. Доктора Бехуде любит и осаждает толпа
полубезумцев, неврастеники, лжецы, не сознающие, почему они лгут,
импотенты, гомосексуалисты, педофилы, заглядывающиеся на детей и
гоняющиеся за короткими юбками и голыми ногами, писатели, оказавшиеся
между всех стульев, художники, для которых красочный мир - лишь соединение
геометрических фигур, актеры, задыхающиеся от мертвых слов. Пан мертв, он
умер вторично, они все приходили, нуждаясь в собственных комплексах, как в
хлебе насущном, малодушные и ни на что не способные, даже на то, чтобы
встать на учет в больничной кассе или хоть раз уплатить по счету.
они хозяйничали на маленьких клочках земли, на горных лугах и в речных
долинах, в хижинах и на хуторах, дым рассеялся, они слушали, как
экскаваторы ворошат развалины, слушали издали, отрезанные от Ниневии, от
Вавилона и Содома, от любимых своих городов, больших согревающих котлов,
спасшиеся бегством, осужденные к пребыванию на свежем воздухе, туристы, у
которых не было денег, чтобы расплатиться, и на которых косились местные
жители. Они испытывали ностальгическую тоску по родному камню. Они
возвращались домой, шлагбаум был поднят, проклятый закон, запрещавший
обратное вселение, отменен, изгнание кончилось, они устремились обратно,
они текли потоком, уровень воды повышался, _город - очаг жилищного
кризиса_. Они опять были дома, они возвращались в строй, задевали и
отпихивали друг друга, хитрили, хлопотали, трудились, строили,
обзаводились семьей, зачинала детей, сидели все в той же пивной, вдыхали
знакомый запах, наблюдали за жизнью квартала, за площадью, где гуляли
парочки, за подростками - порослью асфальтовых улиц, они слышали хохот,
брань и соседское радио, они умирали в городской больнице, похоронное бюро
вывозило трупы, они покоились на кладбище у юго-восточной развилки, среди
трамвайного трезвона, в бензиновом чаду, счастливцы, возвратившиеся на
родину. _В Европе размещены сверхмощные бомбардировщики_.
темной руке раскачивался при каждом ее взмахе. Одиссей Коттон был не один.
Из чемоданчика несся голос, нежный, теплый, мягкий, глубокий голос,
дыхание точно бархат, легкий вздох, горячая кожа под старой, рваной
автопокрышкой в домике из гофрированной стали, крики, рев гигантских
лягушек, ночь на берегу Миссисипи, судья Линч объезжает страну, о день
Геттисберга, Линкольн вступает в Ричмонд, забытое невольничье судно,
клеймо, навеки выжженное на теле, Африка, потерянная земля, заросли
джунглей, голос негритянки. "Night-and-day" ["Ночь и день" (англ.)], - пел
этот голос, его звучание ограждало владельца чемоданчика от привокзальной
площади, голос обвивался вокруг него, как тело любимой, грел его на
чужбине, был ему шатром. Одиссей Коттон стоял в нерешительности. Он
рассматривал такси на стоянке, он перевел взгляд на универмаг "Рон", он
видел перед собой детей, женщин, мужчин, немцев. Что это за люди? О чем
они думают? О чем мечтают? Что любят? Кто они такие? Друзья? Враги?
отъединило его от оживленной сутолоки на вокзальной площади, шум был
теперь лишь отдаленным рокотом, уличное движение - игрой теней на рифленой
поверхности стен. Филипп все еще не знал, как проведет день. Час зиял
пустотой. Так должна чувствовать себя одна из тех пустых сигаретных пачек,
которые метлой сметены в кучу: ненужной, лишенной своего предназначения.
Какого предназначения? Разве он предназначен для какой-то цели, разве
уклоняется он от этого предназначения, да и вообще, если даже допустить,
что у каждого человека есть предназначение, может ли он от него
уклониться? _Век астрологии, гороскоп за неделю, звезды, Трумэна и
Сталина_. Он мог бы пойти домой. Пойти к себе домой на Фуксштрассе. Весна
вступала в свои права. Заглохший сад особняка зарастал бурьяном. Домой? В
убежище, в котором стоит грохот; правда, к утру Эмилия, наверно,
успокоилась. На дверях проступили трещины, стены испещрены дырками, фарфор
перебит. Измученная своим же буйством, изнуренная сновидениями,
побежденная страхом, Эмилия лежит на розовой кровати, перешедшей к ней по
наследству, на смертном ложе своей прабабушки, которая успела пожить
красивой жизнью, Херингсдорф, Париж, Ницца, твердый валютный курс,
блестящий титул действительного тайного советника коммерции. Собаки, кошки
и попугай, они ревновали друг друга и враждовали друг с другом, но были
едины в своей ненависти к Филиппу, они выступали против него сомкнутым
строем, фалангой злобных взглядов, они ненавидели его, как и все прочие в
этом доме, родственники его жены, сонаследники, стены, от которых кусками
отваливалась штукатурка, истоптанный паркет, мокрые урчащие трубы парового
отопления, которое не работало, и ванна, которой давно не пользовались,
звери занимали позиции на шкафах, как на дозорных башнях, глядели из-под
приспущенных век, как спит их госпожа, как спит их жертва, к которой они
были прикованы и которую стерегли. Филипп набрал номер доктора Бехуде.
Безрезультатно! Психиатр еще не вернулся. Филипп ничего не ждал от визита
к доктору Бехуде, ни диагноза, ни разъяснений, не ждал, что тот прибавит
ему бодрости или пробудит доверие к людям, но у него выработалась привычка
приходить к психиатру, ложиться в его затемненном кабинете, чтобы мысли
текли свободно, чтобы образы, овладевавшие им у доктора Бехуде, сменяли
друг друга, чтобы пространство и время калейдоскопически чередовались,
пока исцелитель душ своим мягким усыпляющим голосом пытался освободить его
от чувства вины и покаяния. Стоя в процедурном кабинете клиники, доктор
Бехуде застегивал рубашку. Стенное зеркало в белой рамке тускло отражало
его бледное лицо. Его глаза, которым следовало обладать гипнотической
силой, помутнели, устали и слегка воспалились. Сто кубических сантиметров
его крови покоились в амбулаторном холодильнике.
своим чемоданчиком. Он обнажал крепкие сверкающие зубы. Он доверял людям.
Впереди был день. День был для всех. Под навесом сидел и ждал Йозеф,
носильщик. Строго, по-армейски прямо сидела на его лысой голове красная
форменная фуражка. Что сгорбило Йозефа? Чемоданы туристов, багаж
десятилетий, хлеб, уже полвека добываемый в поте лица, проклятие Адама,
походы в солдатских сапогах, с пулеметом за плечами, портупея, сумка со
снарядами, тяжелая каска, тяжелый труд убивать других. Верден, Аргоннский
лес, Шмен-де-Дам, он выкарабкался, остался цел, и снова чемоданы,
пассажиры без оружия, иностранцы, отправляющиеся в горы, иностранцы,
отправляющиеся в отель, Олимпийские игры, молодость мира, и снова знамена,
снова походы, он таскал офицерский багаж, сыновья ушли и не вернулись,
молодость мира, сирены, умерла старуха, мать проглоченных войной детей,
пришли американцы с пестрыми сумками, с ручным и легким багажом, сигареты
и валюта, новый курс марки, все сбережения как ветром сдуло, чистый блеф,
скоро семьдесят лет, что делать дальше? Сидеть перед вокзалом с медной
бляхой на фуражке. Тело ссохлось, но глаза еще живо поблескивали за очками
в металлической оправе, от век по коже разбегались веселые морщинки,
уходившие в седину, в смугловатость загара, в здоровый румянец щек.
Товарищи по работе заменили ему семью. Напарники освобождали его от
тяжелых вещей, которые приходилось поднимать, давали "папаше" поручения
полегче: доставить письма, сбегать за букетом цветов, отнести женскую
сумочку. Йозеф был мастак раздобывать работу. Он достигал этого смирением,
а то и хитростью. Он знал людей. Он умел расположить к себе других.
Нередко он получал сумки, которые поначалу ему не хотели давать. Этот день
что-то сулил ему. Он увидел Одиссея Коттона. Он заискивающе посмотрел на
чемоданчик, из которого лилась музыка. Он сказал: "Я вам носить,
господин". Музыка, которая раскинулась шатром вокруг Одиссея, не была ему
преградой, без спросу ступил он в другой мир, в чужой мир, где звучало
"Night-and-day", он оттеснил смуглую ладонь с ручки чемоданчика,
незаметно, скромно, решительно и по-дружески придвинулся к темнокожему
великану, Кинг-Конгу, который был много выше его, непостижимы еще
нетронутые, девственные леса. Йозеф не был заворожен этим голосом, голосом
широкого, ленивого и теплого потока, обволакивающим глубинным голосом,
голосом таинственной ночи. Все скользило и льнуло, одно к другому, как
бревна в реке; тотемные животные, окружающие крааль, табу для тех, кто
изменил племени, Йозеф не испытывал желания, не испытывал отвращения,
ничто не влекло его, и ничто не отпугивало: Йозеф не вызывал в Одиссее ни
извращенного чувства, ни состояния аффекта, он не был для Одиссея маской
Эдипа, ими не двигала ни любовь, ни ненависть, Йозеф предполагал, что
будут щедрые чаевые, он пододвигался все ближе, осторожно и настойчиво, он
Семенова Мария
Якубенко Николай
Гуревич Георгий
Березин Федор
Лукин Евгений
Акунин Борис