Чтение 4–й страницы книги ~Лорд Фаул Презренный~

болезни Хансена, - приобретенная проказа, та, у которой, по-видимому,
нет... э... генеалогии. Восемьдесят процентов случаев заболеваний в нашей
стране зарегистрированы с гражданами-эмигрантами, которые заразились еще
детьми, будучи в странах с тропическим климатом. В таких случаях мы хотя
бы знаем где они подцепили ее, если не как именно и почему.

Разумеется, как основная, так и побочная, протекает она одинаково.
Но, как правило, люди с побочными вариантами выросли в местах, где болезнь
Хансена выражена гораздо ярче, чем здесь. Больные сразу распознают, чем
именно они заболели. Это значит, что у них больше шансов вовремя получить
необходимую медицинскую помощь.

Я хочу познакомить вас с одним из наших пациентов. В настоящее время
он - единственный, кроме вас, имеющий основную разновидность лепры. Он был
кем-то вроде отшельника - жил один, вдали от всех, в горах западной
Вирджинии. Он не знал, что с ним происходит до тех пор, пока с ним не
попытался связаться из штаба армии командир его погибшего сына. Когда
офицер увидел этого человека, он позвонил в общественную службу здоровья.
А они послали старика к нам.

Доктор остановился перед такой же дверью, какая вела в комнату
Кавинанта. Он постучал, но не стал ждать ответа. Распахнув дверь, он
поймал Кавинанта за локоть и втащил его в палату.

Когда Томас переступил порог, в ноздри ему ударила острая вонь -
запах, похожий на зловоние гниющего в отхожем месте мяса. Даже карболовая
кислота и различные мази не смогли задушить этого смрада. Исходил он от
сморщенной фигуры, сидевшей на постели и казавшейся совершенно абсурдной
на фоне чистых простыней.

- Добрый день, - сказал доктор. - Это Томас Кавинант. У него основная
форма болезни Хансена, и он, кажется, не понимает грозящей ему опасности.

Пациент медленно поднял руки, словно хотел обнять Кавинанта.

Вместо кистей у него были вздутые обрубки, лишенные пальцев куски
розового больного мяса, испещренного трещинами и язвами, из которых сквозь
лечебные мази сочился желтый экссудат. Они висели на тонких, обмотанных
бинтами руках, словно неуклюжие болванки. А ноги, даже несмотря на то, что
они были прикрыты госпитальной пижамой, выглядели как шишковатое дерево.

Потом пациент зашевелил губами, пытаясь заговорить, и Кавинант
посмотрел на его лицо. Тусклые, пораженные катарактой глаза на этом лице,
казалось, были центром извержения вулкана. Кожа щек была бело-розовой, как
у альбиноса, но оттопыривалась и разбегалась от глаз волнами, словно ее
нагрели до такого состояния, что она начала плавиться; и верхушками этих
волн служили густые туберкулезные узелковые утолщения.

- Убей себя, - страшным скрипучим голосом произнес старик. - У тебя
нет надежды. Лучше умереть, чем жить так.

Кавинант вырвался из рук доктора, бросился в коридор, и содержимое
его желудка выплеснулось на чистые стены и пол, словно специально для
того, чтобы образовать пятна поругания.

И тогда он решил выжить.

Томас Кавинант прожил в лепрозории более шести месяцев. Все это время
он бродил по коридорам как изумленный призрак, отрабатывая навыки ВНК и
других необходимых для выживания упражнений, подвергаясь обследованию во
время многочасовых врачебных конференций, слушая лекции о проказе, терапии
и восстановлении. Вскоре он узнал, что доктора считали, будто ключом к
излечению проказы была психология пациента. Они настойчиво рекомендовали
ему именно этот метод. Но он отказывался испытывать что-либо на себе
самом. Глубоко внутри него крепло прочное ядро непримиримой ярости. Он
заметил, что по какой-то жестокой прихоти его нервов два утраченных пальца
казались его организму более живыми, чем оставшиеся. Большой палец его
правой руки все время пытался дотронуться до этих ампутированных пальцев
и, натыкаясь на шрам, вызывал чувство удивления и неловкости. Помощь
докторов, казалось, была другим вариантом того же самого трюка. Их
стерильные образы надежды вызывали у него те же чувства, что и
прикосновение к воображаемым пальцам. А конференции, так же как и лекции,
кончались долгими речами специалистов о проблемах, с которыми столкнулся
он, Томас Кавинант.

Неделями эти речи вливались в него, до тех пор, пока он не начал
бредить ими по ночам. Предостережения заполнили его опустошенный мозг. Ему
чудились не страсти и не приключения, а заключительные части речей.

- Проказа, - слышал он ночь за ночью, - возможно, самое необъяснимое
из всех человеческих несчастий. Эта загадка такая же, каковой является
тончайшая разница между живущим и бесчувственным существом. О, кое-что о
ней нам известно: она не смертельна, не заразна, если говорить обо всех
уже известных способах заражения, проявляется она в разрушении нервов,
зачастую конечностей и роговой оболочки глаз; может вызывать уродство,
главным образом потому, что лишает тело возможности защищать себя путем
ощущений и реакции на боль; иногда ее результатом является полная
нетрудоспособность, вызванная сильной деформацией лица и конечностей, а
также слепота; и это необратимо, поскольку утраченные нервы восстановить
невозможно. Мы также знаем, что почти во всех случаях надлежащее лечение и
использование ДДС - диамино-дивенилового сульфамида, - а также некоторых
новых синтетических антибиотиков может задержать распространение болезни,
и, как только разрушение нервных волокон будет остановлено, нужные
лекарства и терапия смогут удерживать проказу под контролем в течение всей
оставшейся жизни пациента. То, что нам неизвестно, - это почему и как
данная конкретная персона подхватывает болезнь. Мы вынуждены полагать, что
она приходит ниоткуда и без какой-либо особой причины. А как только ты ее
подцепил - можешь оставить всякую надежду на полное излечение.

Слова, которые чудились Кавинанту, не были вымышленными или
преувеличенными - это могли быть дословные выдержки из любой лекции или
конференции, - но их погребальный звон звучал будто поступь чего-то столь
невыносимого, что их вообще не следовало когда-либо произносить. Безличный
голос врача продолжал:

- За годы изучения болезни Хансена мы выяснили, что она ставит перед
пациентом уникальные проблемы - две взаимосвязанные трудности, которые не
сопутствуют никакой другой болезни, и это делает моральный аспект
превращения в жертву проказы более тяжким, чем физический.

Первая проблема затрагивает взаимоотношения больного с людьми. В
отличие от лейкемии в наше время или туберкулеза в прошлом веке, проказа
не является и никогда не была "поэтическим" недугом, который можно
романтизировать. Как раз наоборот. Даже в обществах, где своих больных
ненавидят меньше, чем ненавидим их мы, американцы, пораженного проказой
всегда презирали и боялись - он был парией даже среди близких из-за этой
редкой болезни, появление которой никто не может предсказать или
проконтролировать. Проказа не смертельна, и средний пациент может
надеяться на тридцать или сорок лет жизни после заболевания. Этот факт в
совокупности с прогрессирующей недееспособностью, вызванной болезнью,
говорит о том, что пораженный проказой, как никто другой, отчаянно
нуждается в человеческой поддержке. Но, в сущности, все общества обрекают
своих прокаженных на изоляцию и отчаяние, приговаривая их, словно
преступников и дегенератов, предателей и негодяев, к изгнанию из
человеческого общества - и это все только потому, что наука не сумела
раскрыть тайну этого несчастья. В любой стране, в любой культуре, по всему
миру прокаженные считались воплощением всего того, что люди - поодиночке
или коллективно - боятся и ненавидят.

Такому поведению людей есть объяснение. Во-первых, болезнь вызывает
уродство и зловоние, что, безусловно, неприятно. А во-вторых, вопреки
проводимым научным исследованиям, люди не верят, что нечто столь очевидно
отвратительное и таинственно распространяющееся не заразно. И тот факт,
что мы не можем ответить на вопросы, касающиеся способов заражения,
усиливает их страх - мы не можем со стопроцентной уверенностью утверждать,
что прикосновение, воздух, пища и вода, или даже просто сострадание не
передает болезнь. При отсутствии какого-либо правдоподобного, доказуемого
объяснения заболевания люди воспринимают его по-разному, но все -
отрицательно, как доказательство преступления, разврата или извращенности,
как ужасный знак какого-то психологического, духовного или морального
разложения или вины. И они упорно считают, что болезнь заразна, несмотря
на свидетельства того, что она воспринимается с трудом даже детьми.
Поэтому многим из вас придется жить, не рассчитывая на поддержку хотя бы
одного человеческого существа, на то, что кто-то разделит с вами вашу
ношу.

Это одна из причин, почему мы придаем такое значение даваемым здесь
рекомендациям; мы хотим помочь вам научиться мириться с одиночеством.
Многие из пациентов, покидающих это заведение, не проживают столько,
сколько смогли бы прожить. Шокированные своим отчуждением, они утрачивают
приобретенные здесь защитный навыки; они отказываются от самолечения и
становятся либо активными, либо пассивными самоубийцами; очень немногие из
них вовремя возвращаются сюда. Пациенты, которым удается выжить, находят
где-то кого-то, кто не отказывается помочь им сохранить стремление к
жизни. Или же силу жить дальше находят где-то внутри самих себя.

Однако каким бы путем вы ни пошли, одно остается неизменным: с сего
момента и до конца жизни проказа - самый главный или даже единственный
факт вашего существования. Она будет держать под своим контролем каждое
мгновение. С самого момента пробуждения и до момента погружения в сон вам
придется отдавать все без исключения внимание всем острым углам и другим
возможным угрозам вашей жизни. От этого нельзя будет уйти ни на каникулы,
ни в отпуск. Вы не должны позволять себе отдыхать, погружаясь в мечты или
впадая в меланхолию. Все, что наносит ушибы, толкает, жжет, царапает,
скоблит, колет или натирает кожу, может стать причиной вашего увечья,
уродства или даже смерти. А мысли о том образе жизни, который вам
недоступен, могут привести вас к отчаянию и самоубийству. Я много раз был
тому свидетелем.

Пульс Кавинанта учащался, и простыни, мокрые от пота, липли к телу.
Голос его ночного видения не изменился - он не мог пытаться напугать его,