— А что полагается за укрывательство беженцев? Фермер удивленно посмотрел на него.
— Да где ты был все это время, приятель?
— В горах. Я еще ни одного сукина сына и в глаза не видел.
— Увидишь. Погоди, значит, у тебя нет номера, верно? Так ты лучше получи номер. Хотя нет, ничего у тебя не выйдет — как только объявишься, тут же загремишь в трудовой лагерь.
— Номер?
— Регистрационный номер. Вот такой. Он достал из кармана запечатанную в прозрачный пластик карточку и показал Томасу. На карточке были приклеены не очень четкая, но в общем похожая фотография фермера, его отпечатки пальцев и напечатаны адрес, профессия, семейное положение и прочие данные, а вверху стоял многозначный номер, разделенный черточками на несколько частей. Фермер ткнул в него корявым пальцем.
— Вот эта первая часть — мой номер. Он означает, что ихний император разрешает мне оставаться в живых, дышать воздухом и ходить по земле, — с горечью сказал он. — Вторая часть — это серия, она означает, где я живу и чем занимаюсь. Если вздумаю уехать из нашего округа, я буду обязан ее поменять. А если захочу поехать в какой-нибудь другой город, не в тот, куда мне предписано ездить за покупками, я обязан получить специальный разовый пропуск. Как по-твоему, можно так жить?
— Я бы не смог, — согласился Томас. — Ну что ж, пожалуй, мне пора отправляться, пока вы из-за меня не попали в беду. Спасибо за завтрак.
— Не за что. Сейчас помочь другому американцу — одно удовольствие.
Томас быстро зашагал по дороге, чтобы добрый фермер не заметил, как сильно на него подействовало то, что он услышал. Знать, что Соединенные Штаты потерпели поражение, — это одно, а увидеть воочию регистрационную карточку — совсем другое. Рассказ фермера глубоко потряс его свободолюбивую душу, Первые два-три дня он передвигался осторожно, держась подальше от городов, пока не освоился с новыми порядками и не научился вести себя так, чтобы не вызывать подозрений. По крайней мере в один большой город он должен был проникнуть — нужно было почитать объявления на стенах, найти случай поболтать с людьми, профессия которых позволяла им разъезжать по стране. Если бы речь шла только о его личной безопасности, он был готов пойти на это, даже без всякой регистрационной карточки, но он отчетливо помнил, как Ардмор снова и снова говорил: "Самая важная ваша задача — вернуться назад! Не стройте из себя героя. Не рискуйте без особой надобности, и самое главное — возвращайтесь!" Так что с этим придется подождать.
По ночам Томас бродил по окрестностям городов, избегая встреч с патрулями, как раньше — с железнодорожными полицейскими. На вторую ночь он обнаружил то, что искал, — пристанище бродяг. Оно находилось там, где он и рассчитывал его найти по своему прежнему опыту. Тем не менее он чуть было его не проглядел: костра там не оказалось, а вместо него была убогая печурка, кое-как сооруженная из железной бочки, и снаружи огня почти не было видно.
Вокруг печурки сидели люди. Томас уселся, не говоря ни слова, как требовал обычай, и дал себя как следует разглядеть.
Скоро какой-то унылый голос произнес:
— Да это же Джентльмен Джефф! Ну ты даешь, Джефф, — напугал меня до смерти. Я думал, это какой-нибудь плоскомордый. Что поделываешь, Джефф?
— Да так, ничего особенного. Прячусь.
— Все мы нынче прячемся, — сказал голос. — Куда ни плюнь, везде эти косоглазые. — И он разразился длинной цепочкой проклятий, затрагивающих родителей паназиатов и такие их личные качества, с которыми он вряд ли имел случай сталкиваться.
— Кончай, Моу, — повелительно сказал другой голос. — Какие новости, Джефф?
— К сожалению, не знаю, — вежливо ответил Джефф. — Я был в горах — уклонялся от призыва и ловил себе рыбу.
— Надо было тебе там и оставаться. Сейчас везде стало совсем плохо. Никто не решается взять человека на работу, если он не зарегистрирован. Все время только и смотришь, как бы не угодить в трудовой лагерь. По сравнению с этим та облава, когда повсюду гонялись за красными, — просто пикник.
— Расскажите мне про трудовые лагеря, — попросил Джефф. — Может быть, я рискну туда попроситься, если совсем оголодаю.
— Ты себе не представляешь, что это такое. Меня туда никакой голод не загонит. — Голос ненадолго умолк, как будто его обладатель погрузился в невеселые размышления. — Ты знал Кида из Сиэтла?
— Кажется, знал. Такой маленький, с косым глазом, на все руки мастер?
— Он самый. Так вот, он пробыл в лагере с неделю, а потом вышел оттуда. Как вышел, он и сам не знал: ему все мозги отшибли. Я видел его в ту ночь, когда он помер. Весь был в язвах — должно быть, заражение крови. Он помолчал и задумчиво добавил: — А уж воняло от него…
Томас был бы рад перевести разговор на другую тему, но нужно было разузнать как можно больше.
— А кого посылают в эти лагеря?
— Всякого, кто не работает там, где ему велено. Мальчишек, начиная с четырнадцати лет. Всех, кто уцелел из военных, после того как мы накрылись.
Каждого, кого поймают без регистрационной карточки.
— Это еще не все, — добавил Моу. — Ты бы видел, что они делают с женщинами, которые остались без работы. Тут мне только вчера одна кое-что рассказала — отличная тетка, между прочим, поесть мне дала. У нее была племянница, учительница в школе, а плоскомордые все американские школы прикрыли, и никакие учителя им не нужны. Так они ее зарегистрировали, а потом…
— Кончай, Моу. Слишком много болтаешь.
Сведения, которые удавалось раздобыть Томасу, были отрывочными и бессвязными, тем более что ему редко представлялся случай задать прямые вопросы о том, что его действительно интересовало. Тем не менее у него понемногу складывалась картина систематического и планомерного порабощения нации, беспомощной, парализованной, неспособной защищаться, со средствами общения, целиком попавшими в руки завоевателей.
Повсюду он видел растущее возмущение, яростную решимость восстать против тирании, но все такие попытки были разрозненными, несогласованными, а люди, в сущности, безоружными. Вспыхивавшие время от времени мятежи оказывались столь же безрезультатными, как суета муравьев в разрушенном муравейнике. Да, паназиата тоже можно убить, и находились люди, готовые стрелять в каждого из них, кто попадался навстречу, невзирая на неизбежность собственной гибели. Но им связывала руки еще большая неизбежность жестокого возмездия, направленного против их соотечественников. В таком же положении оказались евреи в Германии, перед тем как разразилась война: дело было не в личном мужестве, а в том, что за каждое выступление против угнетателей приходилось немыслимо дорогой ценой расплачиваться другим — мужчинам, женщинам, детям.
Но страдания, которые он видел и о которых слышал, были ничто по сравнению со слухами о предполагавшемся истреблении самой американской культуры. Школы был закрыты. Печатать на английском языке не разрешалось ни единого слова. Можно было предвидеть, что всего поколение спустя письменность будет утрачена и английский язык останется лишь устным говором бесправных рабов, которые никогда не смогут восстать уже только потому, что будут лишены единого средства общения.
Даже приблизительно оценить численность азиатов, находившихся на территории Соединенных штатов, было невозможно. Говорили, что на западное побережье каждый день прибывают транспорты с тысячами чиновников, по большей части ветеранов присоединения Индии. Трудно было сказать, будут ли они включены в состав оккупационной армии, которая захватила страну и теперь поддерживала в ней порядок, но было очевидно, что они заменят тех мелких служащих из числа белых, которые еще помогали оккупационной администрации под дулом пистолета. Когда эти белые служащие будут устранены, организовать сопротивление станет еще труднее.
В одном из пристанищ, где собирались бродяги, Томасу удалось найти человека, который помог ему проникнуть в город.
Этот человек по прозвищу Петух, строго говоря, не принадлежал к числу бродяг, он только скрывался среди них, оплачивая приют мастерством своих рук. Старый анархист, он претворял в жизнь собственные убеждения, изготовляя без ведома государственного казначейства очень похожие банкноты. Кое-кто утверждал, что он получил свое прозвище от имени — Питер, другие были убеждены, что дело в пристрастии, которое он питал к бумажным пятеркам: «Делать мельче — не стоит того, а крупнее — опасно».
По просьбе бродяг он сделал для Томаса регистрационную карточку.
— Самое главное тут, сынок — это номер? — говорил он Томасу, наблюдавшему, как он работает. — Из тех азиатов, с кем тебе придется иметь дело, английского практически никто не знает, так что мы можем написать что угодно. Даже «Вот дом, который построил Джек» — и то сойдет. То же самое и с фотографией: для них все белые на одно лицо.
Он достал из своего чемоданчика пачку фотографий и начал их перебирать, близоруко щурясь сквозь толстые очки.
— Вот, выбери сам, какая больше на тебя похожа, ее мы и приклеим. А теперь номер.
Обычно руки у него тряслись, как у паралитика, но когда он брался за дело, движения его становились точными и уверенными. Цифры, которые он выводил тушью на карточке, почти не отличались от печатных. Это было тем более удивительно, что работал он в самых первобытных условиях, без всяких точных инструментов и приспособлений. Томас понял, почему шедевры старика доставляли столько хлопот банковским кассирам.
— Готово! — объявил он наконец. — Я написал тебе такой номер серии, как будто ты зарегистрировался сразу после вторжения, а личный номер дает тебе право разъезжать по всей стране. Там еще написано, что ты негоден для тяжелой работы и тебе разрешено заниматься мелочной торговлей или побираться. Для них это одно и то же.
— Большое спасибо, — сказал Томас. — М-м-м… Сколько я вам за это должен?
Петух посмотрел на него так, как будто он сказал что-то неприличное.
— Нечего об этом говорить, сынок. Деньги — зло, из-за них люди становятся рабами.
— Прошу прощения, сэр, — от всей души извинился Томас. — Тем не менее я бы хотел как-нибудь вас отблагодарить.
— Вот это другое дело. Помогай своим братьям, когда сможешь, и тебе помогут в случае нужды.
Рассуждения старого анархиста казались Томасу путаными, бестолковыми и негодными для практического применения, но он подолгу с ним беседовал: старик знал о паназиатах больше, чем все, с кем приходилось ему встречаться до сих пор. По-видимому, Петух ничуть их не боялся и был уверен, что всегда перехитрит кого угодно. Вторжение произвело на него, казалось, меньшее впечатление, чем на остальных. В сущности, оно не произвело на него вообще никакого впечатления — не похоже было, чтобы он испытывал горечь или ненависть к поработителям. Сначала Томасу не верилось, что этот добрый человек может проявлять такое равнодушие, но понемногу он понял, что старый анархист считал незаконными любые власти, что для него все люди действительно братья, а различия между ними — всего лишь количественные. В глазах Петуха паназиатов не за что было ненавидеть: они просто заблуждались больше других и заслуживали всего лишь жалости.
Такого олимпийского безразличия Томас не разделял. Для него паназиаты были людьми, которые угнетают и истребляют его когда-то свободный народ. «Хороший паназиат — мертвый паназиат, — говорил он себе, — и так будет до тех пор, пока последний из них не окажется по ту сторону Тихого океана. А если в Азии их слишком много, пусть позаботятся о сокращении рождаемости». И все-таки спокойное беспристрастие Петуха во многом помогло Томасу разобраться в положении.
— Ты ошибаешься, если думаешь, что паназиаты плохие, — говорил Петух.
— Они не плохие, они просто другие. Все их высокомерие — от комплекса расовой неполноценности. Это такая коллективная паранойя, из-за которой они постоянно убеждают самих себя, что желтый ничуть не хуже белого, а куда лучше, и стараются доказать это на нашем примере. Запомни, сынок, больше всего на свете они хотят, чтобы к ним проявляли уважение.
— Но откуда у них этот комплекс неполноценности? Мы же не имели с ними дела на протяжении двух поколений — со времени Закона о необщении.
— Неужели, по-твоему, это достаточный срок, чтобы все изгладилось из расовой памяти? Ведь корни-то уходят в девятнадцатый век. Помнишь, как двум японским начальникам пришлось совершить почетное самоубийство, чтобы стереть с себя позор, когда коммодор Перри заставил японцев открыть страну для иностранцев? Сейчас за эти две смерти мы расплачиваемся жизнями тысяч американских чиновников. — Но паназиаты — это же не японцы.
— Да, но и не китайцы тоже. Это смешанная раса, сильная, гордая и плодовитая. Американцы считают, что у них сочетаются недостатки обеих рас и нет их достоинств. А по-моему, они просто люди, которые впали в ту же самую ошибку, — решили, что государство выше личности. Как только ты поймешь, что — и тут он пустился в бесконечные рассуждения, представлявшие собой причудливую смесь взглядов Руссо, Рокера, Торо и многих других в том же роде и показавшиеся Томасу любопытными, но неубедительными.
Тем не менее споры с Петухом помогли Томасу лучше понять, что представляет собой противник, о котором американский народ из-за Закона о необщении почти ничего не знал. Томас лишь с трудом припоминал самые главные исторические вехи.
В то время, когда был принят Закон о необщении, он всего-навсего юридически закрепил фактическое положение дел. Советизация Азии уже давно куда успешнее, чем любое решение Конгресса США, положила конец присутствию в Азии иностранцев, и американцев — в первую очередь. Томас никак не мог понять, какие туманные соображения заставили членов Конгресса счесть, будто принятие закона, всего лишь подтверждающего то, что уже сделали комиссары, способно поднять авторитет и достоинство Соединенных Штатов — это была какая-то страусиная политика. Должно быть, они решили, что закрыв глаза на существование Красной Азии будет дешевле, чем вести с ней войну.
Более полувека такая политика, казалось, оправдывала себя: войны не было. Сторонники этой меры доказывали, что даже Советской России не так просто будет проглотить Китай и что пока она будет его переваривать, Соединенным Штатам война не грозит. В этом они были правы, — но в результате принятия Закона о необщении мы повернулись к ним спиной и не заметили, как Китай переварил Россию. Америка оказалась лицом к лицу с системой, еще более чуждой западному образу мыслей, чем даже советская, на смену которой она пришла.
Пользуясь поддельной регистрационной карточкой и советами Петуха насчет того, как должен вести себя раб, Томас наконец осмелился проникнуть в один городок поменьше. Там искусство Петуха почти сразу же подверглось испытанию.
На углу Томас остановился прочитать наклеенное на стену объявление. Это оказался приказ всем американцам ежедневно в восемь вечера находиться у телевизионных приемников, чтобы не пропустить распоряжений властей, которые могут их касаться. Ничего нового тут не было: приказ был издан несколько дней назад, и о нем Томас уже слышал. Он собирался уже идти дальше, когда почувствовал режущую боль от сильного удара по спине. Он круто повернулся и увидел перед собой паназиата в зеленой форме гражданской администрации с гибкой тростью в руках.
— С дороги! — он говорил по-английски, но как-то нараспев, с интонациями, совершенно не похожими на привычное американское произношение.
Томас сразу же сошел с тротуара на мостовую («Они любят, когда ты смотришь на них снизу вверх, а они на тебя сверху вниз», — говорил Петух.) и сложил руки вместе, как положено. Склонив голову, он сказал:
— Господин приказывает, его слуга подчиняется.
— Так-то лучше, — удовлетворенно сказал азиат. — Покажи карточку.
Хотя он говорил довольно отчетливо, Томас не сразу его понял — может быть, потому, что впервые оказался в роли раба и никак не ожидал, что это так на него подействует. Он с трудом сдерживал ярость.
Трость с размаху опустилось не его лицо.
— Покажи карточку!
Томас достал свою регистрационную карточку. Пока азиат ее разглядывал, Томас успел до некоторой степени взять себя в руки. В этот момент ему было все равно, признают ли карточку подлинной или нет: в случае чего он просто бы разорвал бы этого типа на кусочки голыми руками. Однако все обошлось. Азиат нехотя протянул ему карточку и зашагал прочь, не зная, что был на волоске от смерти.
В городе Томас не узнал почти ничего такого, чего не слышал бы от бродяг раньше. Он смог только прикинуть, какую часть населения составляют завоеватели, и своими глазами убедиться, что школы закрыты, а газеты исчезли. Он с интересом отметил, что службы в церквях все еще продолжаются, хотя все прочие собрания белых людей в сколько-нибудь значительном количестве запрещены.
Но больше всего его потрясли мертвые, ничего не выражающие лица людей и молчаливые дети. Он решил, что с этих пор будет ночевать только в пристанищах бродяг, за пределами городов.
В одном из пристанищ Томас встретил старого приятеля. Фрэнк Рузвельт Митсуи был настоящий американец, гораздо даже больше американец, чем английский аристократ Джордж Вашингтон. Его дед привез жену, наполовину китаянку, наполовину полинезийку, из Гонолулу в Лос-Анджелес, где завел питомник и растил там цветы, кустарники и желтокожих детишек, которые не говорили ни по-китайски, ни по-полинезийски и ничуть об этом не горевали. Отец Фрэнка встретился с его матерью Телмой Вонг — белой, но с примесью китайской крови, — в Интернациональном клубе Университета Южной Калифорнии. Он увез ее в Импириэл-Вэлли и купил ей уютное ранчо. Джефф Томас на протяжении трех сезонов нанимался к Фрэнку Митсуи убирать салат и дыни и знал его как хорошего хозяина. Он почти подружился со своим работодателем уж очень ему нравилась орава смуглых ребятишек, которые для Фрэнка были важнее любого урожая. Тем не менее, увидев в пристанище плоское желтое лицо, Томас весь ощетинился и даже не сразу узнал старого приятеля.
Оба чувствовали себя неловко. Хотя Томас прекрасно знал Фрэнка, он сначала не мог заставить себя довериться человеку восточного происхождения. Только глаза Фрэнка в конце концов его убедили: в них он прочел страдание, еще более жестокое, чем в глазах белых людей, — страдание, которое не покинуло их и тогда, когда Фрэнк, улыбнувшись, пожал ему руку.
— Вот не ожидал, Фрэнк, — брякнул Джефф, не подумав. — Оказывается и ты здесь? Я думал, уж тебе-то поладить с новым режимом будет легко.
Фрэнк Митсуи грустно посмотрел на него и, казалось, не знал, что ответить.
— Что ты несешь, Джефф? — вмешался кто-то из бродяг. — Не знаешь, что ли, что они делают с такими вроде Фрэнка?
— Нет, не знаю.
— Так вот, слушай. Ты скрываешься. Если тебя сцапают, — попадешь в лагерь. Фрэнк тоже скрывается. Но, если сцапают его, ему крышка — без всяких разговоров. Пристрелят на месте.
Контровский Владимир
Акунин Борис
Круз Андрей
Зыков Виталий
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий