Чтение 4–й страницы книги ~Дарю вам праздник~

проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Утор, как и накануне, было
теплым и ярким; вскоре убогие деревеньки и бьющиеся в нескончаемой агонии
фермы по сторонам почтового тракта сменились каменными и кирпичными
стенами богатых поместий. По временам в просветах между старыми,
ухоженными деревьями виднелись великолепные особняки, то ли построенные
лет сто назад, то ли так, чтобы походить на постройки той благодатной
эпохи. Я не мог не разделять всеобщей неприязни к богатым вигам, владевшим
всем этим; богатство их, резко выделяясь на фоне повальной нищеты,
источником своим имело совершенно колониальную эксплуатацию Соединенных
Штатов - но не мог я и не восхищаться красотой окружающих мест.

Дорога здесь тоже сделалась более оживленной; стали попадаться другие
путники, множество фургонов, раз или два - экипажи, иногда - бродячие
торговцы, то и дело - леди и джентльмены на великолепных лошадях. Здесь я
впервые увидел женщин, сидящих в седле по-мужски - манера возмутительная с
точки зрения чувствительных жителей Уоппингер-Фоллз, до сих пор осуждавших
заимствованную через англичан из Китайской Империи моду на брюки у женщин.
Твердо зная, что и у женщин тоже две ноги, я находил оба обычая вполне
здравыми.

Почтовый тракт, однако, был предоставлен в мое исключительное
пользование на протяжении нескольких миль между двумя поворотами, когда
из-за каменной стены слева донеслись какие-то суматошные звуки. Потом я
услышал гневный вопль и пронзительные неразборчивые выкрики. Я
остановился, непроизвольно переложив свой узелок в левую руку, как если бы
хотел высвободить правую для обороны - хотя от кого, я понятия не имел.

А крики всё приближались. Наконец мальчишка примерно моего возраста,
совершенно ошалевший, перемахнул через стену, сбив с ее гребня несколько
замшелых камней; камни скатились в канаву. Он увидел меня и в испуге
остолбенел на краю дороги, совсем уже не понимая, куда бежать.

Он был босой; рубаху ему заменял джутовый мешок с прорезями для рук,
полотняные штаны висели лохмотьями. Лицо у него было посмуглее, чем у меня
хоть после целого лета работы в поле под палящим солнцем.

Решившись наконец, он рванул поперек дороги, высоко вскидывая пятки и
настороженно озираясь. Великолепный рыжий жеребец взлетел над стеной в
головокружительно высоком прыжке, и всадник взревел:

- Вот ты где, черная погань!

Подняв хлыст, плотно сжав губы и яростно вытаращив глаза, он поскакал
прямо на беглеца. Несчастный уворачивался и метался из стороны в сторону,
ничуть не сомневаясь - как не сомневался в том и я, - что всадник хочет
его затоптать. Он промчался мимо меня так близко, что я отчетливо услышал
его хриплое дыхание.

Всадник тоже развернулся, стремительно обогнув меня, будто я был
столбом у дальнего поворота ипподромной дорожки. Непроизвольно я выбросил
руку, чтобы ухватиться за поводья и остановить несущуюся на меня громаду.
Мои пальцы и впрямь коснулись повода и даже стиснули его на какую-то долю
секунды; потом разжались.

И вновь я остался на дороге один - и преследуемый, и преследователь
сноровисто махнули назад за ограду. Весь этот ужас не длился и двух минут;
я напрягал слух, но крики удалялись. Опять наступила тишина. Белка, игриво
помахав хвостом, сбежала по стволу дерева, чтобы тут же вскарабкаться на
другое. Будто мне все привиделось.

Я переложил узелок обратно в правую руку и снова зашагал - но уже не
так бодро. Ноги у меня отяжелели, мышцы руки непроизвольно подергивались.

Почему не вцепился я изо всех сил в поводья и не задержал охотника по
крайней мере настолько, чтобы преследуемый им смуглый зверек не убежал
подальше? Что заставило меня отступиться? Ведь это был не страх - во
всяком случае, не страх в обычном смысле; я совсем не робел перед
всадником, я это помнил. Я был уверен - замахнись он на меня своим
хлыстом, я запросто стащил бы его с лошади.

И все же - струсил. Струсил вмешаться, влезть не в свое дело,
совершить поступок по первому побуждению. Меня парализовала боязнь
противопоставить свои симпатии и пристрастия естественному течению
событий.

Я медленно брел по дороге - и сгорал от стыда. Я мог, я должен был
спасти человеческое существо от унижения и боли; возможно, в моей власти
было за одно короткое мгновение изменить целую жизнь. Я был повинен в
малодушии куда худшем, нежели обыкновенный страх за собственную шкуру. Но
хоть весь изойди слезами, хоть что делай - одно невозможно: вернуться в
прошлое и повести себя там иначе.

Остаток дня я пребывал в мрачности, то нещадно грызя себя, то немощно
оправдывая. Беглец мог быть и правонарушителем, и слугой; его вина могла
заключаться в нерасторопности, непочтительности, воровстве, попытке
убийства... Но могло быть и совсем иначе. В любом случае, какую бы кару не
избрал белый всадник, опасаться ему было нечего. Белого нельзя было ни
наказать, ни даже привлечь к ответственности. Общество единодушно ратовало
за переселение негров в Африку, добровольное либо принудительное - все
равно; ну а негры, ушедшие на запад, к непокоренным сиу (*16) или
"проколотым носам" (*17) воспринимались вообще как средоточия порока.
Всякий черный, не уплывший в Либерию или Сьерра-Леоне, вне зависимости от
наличия у него средств на проезд, был виноват в том, что происходит с ним
на территории Союза, только сам.

Я страдал, потому что всегда испытывал хотя и смутное, но упорное
нежелание соглашаться с большинством. Нежелание это я не мог себе
объяснить. Возможно, оно представляло собою всего лишь сентиментальный
бунт против матери в защиту дедушки Бэкмэйкера. Какая разница. Из-за него
я не мог оправдать свою слабость тем, что, действуй я согласно своему
желанию, я поступил бы возмутительно. Для меня это не было возмутительным.

В конце концов я счел за лучшее прекратить самобичевание и
постараться вернуть вчерашнее расположение духа; воспоминание об
отвратительной сцене мне удалось несколько приглушить. Я даже попробовал
убедить себя, что все было не так серьезно, как это могло показаться со
стороны, или что преследуемый ухитрился ускользнуть от преследователя. Я
не в силах был сделать бывшее не бывшим; оставалось как-то избавиться от
чувства вины.

В ту ночь я спал невдалеке от дороги, а поутру чуть свет двинулся
дальше. Хотя я находился сейчас немногим более чем в двадцати милях от
громадного города, ландшафт почти не менялся. Быть может, фермы стали
помельче да стояли потеснее друг к другу; контраст их с поместьями
сделался еще разительнее. Однако транспорт шел теперь сплошным потоком, а
в городишках к нему добавлялись еще и вагоны конки, едущие по уложенным
посреди булыжных мостовых стальным рельсам.

Вечерело, когда я пересек Спайтн-Дайвил-Крик (*18) и вступил на землю
Манхэттена. Между мною и городом простиралась теперь дикая пустошь; там и
сям торчали лачуги скваттеров, выстроенные из старых досок, бочарных реек
и прочей рухляди. Тощие козы да шелудивые коты выискивали, чем поживиться,
среди чудовищных нагромождений битых бутылок. Мутные ручьи, вслепую тычась
то в одну, то в другую гору отбросов, пробивались к рекам. И без слов было
ясно: вот край изгоев и беглецов, мужчин и женщин, которых как бы не
существует и которых закон терпит лишь до тех пор, пока они носа не кажут
из своих ужасных трущоб.

Как ни чуждо, как ни отвратительно было мне это место, двигаться
дальше, чтобы попасть в город уже в сумерках, мне никак не хотелось;
однако вряд ли среди лачуг можно было отыскать место для ночлега. Сойти
хоть на шаг с почтового тракта с его упорядоченностью, его
цивилизованностью - и затеряешься в зловонном хаосе навек. Чадом
изломанных судеб несло оттуда, и я ощущал опасность.

Но затем угасавшее сияние дня высветило словно из другого мира
перенесенный сюда особняк, угодья которого еще не захватила жадная до
чужого шпана. Он был разрушен, окружавшие его когда-то сады едва
угадывались в месиве дикого кустарника и сорных трав. По-видимому, некий
сторож или смотритель до сих пор либо, по крайней мере, до самого
последнего времени, оберегал это жалкое величие; я не мог поверить, что
здание и деревья могли долго сохраняться здесь, не будучи, что называется,
раскуроченными напрочь.

Уже почти стемнело, когда я, продвигаясь со всей возможной
осторожностью, набрел на ветхую беседку. Крыша ее провалилась; все
подступы к ней плотно прикрывали заросли матерых роз - они будут хорошей
защитой от любого нежданного посетителя, так я решил, продираясь сквозь
них и в кровь исколов себе все пальцы. Как укрытие от непогоды беседка,
скорее всего, не отличалась от обыкновенного шалаша - но то, что она до
сих пор стояла, доказывало, на мой взгляд, что она надежнее.

Я вытянулся на влажных досках и забылся беспокойным сном, тревожимый
странными видениями: будто старый особняк полон выходцев из прошлого,
умоляющих меня спасти их от обитателей трущоб, а дом их - от
окончательного разграбления. С трудом выдавливая слово за словом, я
пытался объяснить, что бессилен - как это часто бывает во сне, я и впрямь
стал бессилен и не мог сделать ни единого движения, - что не в моей власти
изменить судьбу; они стонали, заламывали руки и пропадали один за другим.
Кое-как, однако, мне удалось поспать; а поутру судорожное напряжение мышц
и боль в костях сошли на нет по мере того, как я, волнуясь все сильнее,
приближался к городу.

А возник он вокруг внезапно - словно это не я дошел наконец до
скопища неподвижных зданий, а дерево и камень, сталь и кирпич вдруг сами
взметнулись со всех сторон.

В 1938 году население Нью-Йорка насчитывало около миллиона человек;
после окончания Войны за Независимость Юга оно росло очень медленно - и,
тем не менее, вместе с полумиллионным населением Бруклина, по всей
видимости, представляло собою самое большое скопление людей в Соединенных
Штатах. Конечно, нечего было и сравнивать его с крупными центрами
Конфедерации - Вашингтоном, поглотившим к тому времени и Балтимор, и
Александрию, или Сент-Луисом, или же Лисбергом - бывшим Мехико.