Чтение 4–й страницы книги ~Последний джентльмен~

говорят и пишут. Все мы так гордимся вами! - Она перегнулась через стойку.
- Не обращайте внимания. Вы слишком велики для них!

- Не могу в это поверить! - ответил Холлис Харингтон.

И это была чистая правда: он слишком устал, чтобы что-нибудь
выдумывать. Его заполняло такое сильное недоумение, что больше ни на что
не оставалось места.

- Я хочу иметь с вами дело, - говорил ему незнакомец в углу будки
много лет назад.

Но что за дело? Никаких воспоминаний и никаких догадок.

Он писал в течение всех этих тридцати лет и был хорошо вознагражден -
не деньгами и славой, разумеется, а чем-то другим. Большим белым домом,
стоящем на холме в прекрасной местности, старым слугой, как из книжки с
картинками, старой матерью в стиле Уистлера, романтической смесью радости
и горести от могильной плиты.

Но теперь работа была завершена и иллюзии кончились. Плата
прекратилась, и призраки, бывшие ее частью, тоже исчезли. Слава и показной
блеск покинули его сознание. Больше он не мог видеть старую разбитую
машину в виде гладкого сверкающего автомобиля. Теперь он умел правильно
прочесть надпись на могильном камне. И сон о матери в стиле Уистлера исчез
- но он был так крепко отпечатан, что еще сегодня вечером он ехал к дому,
адрес которого был взят из его воображения.

Он помнил, что видел весь мир, покрытый глянцем, как на книжных
иллюстрациях. Возможно ли это? Может ли человек в здравом уме верить в
иллюзии в течение тридцати лет? Или он безумен?

Он хладнокровно обдумал последнее предложение и нашел его
маловероятным: вряд ли безумец мог в течение тридцати лет писать так, как
писал он. А то, что он действительно писал, доказывали сегодняшние слова
сенатора.

Итак, все остальное было иллюзией: больше ничем оно быть не могло.
Иллюзией, возникшей при помощи безликого незнакомца, который захотел иметь
с ним дело много лет назад.

"Хотя, - подумал он, - значительных усилий для этого не требовалось.
Склонность к самообману сильна в человеческой расе. Это ясно видно в
детях. Для них все воображаемое становится реальным. И есть множество
взрослых, которые заставляют верить себя в то, что, как они считают,
принесет им мир и спокойствие. Разумеется, отсюда не так уж велик шаг и до
иллюзорного мира..."

- Мистер Харингтон, вам понравился пирог?

- Разумеется, - ответил Харингтон, отрезая кусочек.

Итак, плата - способность бессознательным усилием создавать особый
мир, в котором он живет. А возможно, все это - обязательное условие для
его работы. Точно рассчитанный мир и образ жизни, в котором он наилучшим
образом выполнит свое предназначение.

Но какова цель всего этого?

У него не было ни малейшего представления об этой цели. Разве что
сама работа и была его целью.

Музыка по радио прервалась, послышался торжественный голос:

"Мы прерываем нашу программу, чтобы сообщить вам новость.
Ассошиэйтед-пресс только что сообщило, что Белый дом назначил сенатора
Джонсона Эпрайта на пост Государственного секретаря. А теперь мы
продолжаем нашу музыкальную программу..."

Харингтон застыл с куском пирога на вилке на полпути ко рту.

- Отличительный знак судьбы, - процитировал он, - может лечь на
одного человека!

- Что вы сказали, мистер Харингтон?

- Ничего, ничего, мисс! Просто кое-что вспомнил. Не имеет значения.

Хотя, конечно, оно имело значение.

Сколько еще людей во всем мире прочли строки в его книгах? Сколько
еще жизней испытали на себе влияние написанного им? И помогали ли ему
писать эти строки? Был ли у него действительно талант или он просто
передавал мысли, возникающие в чужом мозгу? Помогли ли ему писать так же,
как и видеть иллюзии? Не в этом ли причина того, что он чувствует себя
таким исписавшимся?

Но, что бы это ни было, все уже позади.

Он сделал свою работу и сгорел. Сгорел так полно, как можно было
только ожидать - все то, чему он суеверно поклонялся, превратилось в свою
противоположность. А началось это с прихода журналиста сегодня утром. И
вот теперь он сидит здесь - скучный, банальный человек - взгромоздившись
на сиденье, и ест пирог с вишнями. Сколько людей сидело так же, как он, в
прошедших веках, освобожденные от иллюзорной жизни, стараясь с тем же
успехом, что и он, сообразить, - что же с ними произошло? Сколько еще
людей и сегодня живут в иллюзорном мире, как он жил в течении тридцати
лет? А может, все-таки было необходимо, чтобы сенатор Джонсон Эпрайт не
отказался от общественной деятельности и возглавил Государственный
департамент? Зачем и кому было нужно, чтобы именно такой человек занял
этот пост? И настолько ли это важно, чтобы добиться этого ценой жизненного
труда другого человека?

Где-то здесь должен находиться ключ. Где-то за этими тридцатью годами
должен быть указатель, ведущий к человеку, к предмету или организации -
чем бы оно ни было.

Он почувствовал, как в нем поднимается тупой гнев: бесформенный,
бесчувственный, почти безнадежный гнев, не имевший ни направления, ни
цели.

В ресторанчик вошел человек и сел рядом с Харингтоном.

- Привет, Глэди! - взревел человек.

Потом он заметил Харингтона и шлепнул его по спине.

- Привет, парень! - протрубил гость. - Ваше имя в газетах...

- Потише, Джо, - сказала Глэдис. - Чего вы хотите?

- Кусок яблочного пирога и чашку кофе.

Харингтон увидел, что его сосед огромен и волосат. У него был значок
возчика.

- Вы что-то сказали о моем имени в газетах?

Джо швырнул сложенную газету:

- На первой странице статья и ваша фотография.

Он ткнул в лист грязным пальцем.

- Спасибо, - сказал Харингтон.

- Читайте, - шумно заявил Джо. - Или вам не интересно?

- Интересно.

Заголовок гласил:

ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ПРЕКРАЩАЕТ ПИСАТЬ!

- Значит, вы завязали? - ревел возчик. - Не могу ругать вас за это,
парень! Много книг написали?

- Четырнадцать.

- Глэдис, только представь себе! Четырнадцать книг! За всю свою жизнь
я не прочел столько книженций...

- Замолчите, Джо, - сказала Глэдис, со стуком ставя кусок пирога и
кофе.

В статье говорилось:

"Холлис Харингтон, автор романа "Взгляни на мой пустой дом",
принесшего ему Нобелевскую премию, прекращает писать после опубликования
своей последней книги "Вернись, моя душа". Об этом было объявлено в
последнем выпуске журнала "Ситуэйшн" в статье редактора Седрика Мэдисона.
Мэдисон утверждает, что Харингтон завершил свою работу, начатую тридцать
лет назад..."

Рука Харингтона конвульсивно сжала газетную страницу.

- В чем дело, парень?

- Ничего...

- Этот Мэдисон - ничтожество! - заявил Джо. - Не верьте ему. Он
полон...

- Он прав. Боюсь, что прав.

"Но откуда он знает? - спросил он себя. - Как может Седрик Мэдисон,
этот странный человек, поглощенный своей работой, не выходящий из
помещения редакции и пишущий литературно-критические статьи - как может он
знать об этом?! Ведь я сам почувствовал только сегодня утром!"

- Вам не нравится пирог? - спросил Джо. - И кофе у вас остыл.

- Оставьте человека в покое! - яростно сказала Глэдис. - Я подогрею
его кофе.

Харингтон повернулся к Джо:

- Вы не отдадите мне эту газету?

- Конечно, отдам, парень! Я уже просмотрел ее. Читаю только спорт!

- Спасибо. Мне нужно кое с кем повидаться...

Вестибюль здания "Ситуэйшн" был пуст и весь искрился - яркая искра
являлась торговой маркой этого журнала и людей, делавших его.

Медленно и величественно за стеклянной стеной поворачивался огромный
глобус. Под ним циферблаты показывали поясное время. А на глобусе были
обозначены мировые события.

Харингтон остановился перед дверью и осторожно заглянул внутрь,
смущенный и озадаченный яркостью и сиянием. Затем медленно
сориентировался. Рядом с лифтом висела доска объявлений. На ней ничего не
было. На двери обнаружилась табличка:

ХАРВИ

прием с 9 до 5 ежедневно

Харингтон пересек помещение и остановился перед списком кабинетов.
Изогнув шею, он отыскал нужное имя.

СЕДРИК МЭДИСОН. 317 к.

Он отвернулся от доски и нажал кнопку лифта.