Чтение 4–й страницы книги ~Театр теней~

предполагал. Расстроены, взбудоражены и в любой момент могут потерять
самоконтроль.

Смерть Генри потрясла их гораздо сильней, чем ему казалось.

Пусть Генри и не отличался личным обаянием, он все же был одним из
членов их маленькой группы. "Одним из них, подумал Лодж. А почему не одним
из нас?" Но так сложилось с самого начала: не в пример Форестеру, самое
большое достижение которого заключалось в том, что он сумел стать одним из
них, Лодж должен был избегать панибратства, проявлять сдержанность,
соблюдая при общении с ними едва заметную дистанцию холодного отчуждения -
единственное в этих условиях средство поддержать авторитет власти и
предотвратить возможное неповиновение, а это для его работы было весьма
важно.

- Генри был близок к какому-то открытию, произнес Сиффорд.

- Я уже слышал об этом от Сью.

- Он умер в тот момент, когда записывал что-то в блокнот, - продолжал
Сиффорд. - А вдруг это...

- Мы посмотрим его записи, - пообещал Лодж. - Все вместе. Завтра или
послезавтра.

Мэйтленд покачал головой.

- Нам никогда не сделать это открытие, Бэйярд. Мы пользуемся не той
методикой, работаем не в том направлении. Нам необходимо подойти к этой
проблеме по-новому.

- А как? - взвился Сиффорд.

- Не знаю, - сказал Мэйтленд. - Если б я знал...

- Джентльмены, - вмешался Лодж.

- Виноват, - извинился Сиффорд. - У меня что-то пошаливают нервы.

Лодж вспомнил, как Сьюзен Лоуренс, стоя рядом с ним у окна и глядя на
безжизненную и унылую поверхность кувыркающегося в пространстве обломка
скалы, на котором они ютились, произнесла: "Он не захотел больше жить. Он
боялся жить".

Что она имела в виду? То, что Генри Грифис умер от страха? Что он
умер, потому что боялся жить?

Возможно ли, чтобы психосоматический синдром послужил причиной
смерти?

Когда они перешли в театральный зал, атмосфера не разрядилась, хотя
все, проявляя незаурядную силу воли, вроде бы держались легко и свободно.
Они разговаривали о пустяках и притворялись, будто их ничто не тревожит, а
Мэйтленд даже сделал попытку пошутить, но его шутка пришлась не к месту и
в корчах испустила дух, раздавленная фальшивым хохотом, которым на нее
отреагировали остальные.

Кент ошибся, подумал Лодж, чувствуя, как его захлестывает ужас. В
этой затее - смертельный заряд психологической взрывчатки. Достаточно
незначительного толчка, и начнется цепная реакция, которая может привести
к распаду их группы. А если группа распадется, перестанет существовать как
единое целое, пойдут прахом все труды, на которые было потрачено столько
лет: долгие годы обучения, месяцы, понадобившиеся для выработки привычки к
совместной работе, не говоря уже о постоянной, ни на миг не прекращающейся
борьбе за то, чтобы они пребывали в хорошем настроении и не перегрызли
друг другу глотки. Исчезнет сплачивающая их вера в коллектив, которая за
эти месяцы постепенно пришла на смену индивидуализму; сломается отлично
налаженный механизм спокойного сотрудничества и согласованности действий;
обесценится значительная часть уже проделанной ими работы, ибо никакие
другие ученые, пусть самые что ни на есть квалифицированные, не смогут с
ходу принять эстафету своих предшественников, даже если в их распоряжении
будут все материалы с результатами исследований, проведенных теми, кто
работал до них.

Одну из стен помещения занимал вогнутый экран, перед которым тянулись
узкие, ярко освещенные подмостки.

А за экраном, скрытые от глаз, причудливо переплетались трубки,
стояли генераторы, находились звуковоспроизводящее устройство и компьютеры
- чудо техники, воплощающее мысли и волю людей в зримые, движущиеся
образы, которые сейчас возникнут на экране и заживут своей жизнью.
Марионетки, подумал Лодж, но марионетки, созданные человеческой мыслью и
обладающие странной, пугающей человечностью, которой всегда недостает
вырезанным из дерева фигуркам.

Когда-то Человек творил только руками, раскалывал и обтесывал куски
кремня, делал луки, стрелы, предметы обихода; позже он изобрел машины,
ставшие как бы придатками его рук, и эти машины начали выпускать изделия,
создавать которые вручную было невозможно; теперь же Человек творил не
руками и не машинами, а мыслью, хотя ему и приходилось пользоваться
разнообразной сложной аппаратурой, с помощью которой материализовалась
деятельность его мозг.

Наступит день, подумал Лодж, когда единственным созидателем станет
человеческая мысль - без посредничества рук и машин.

Экран замерцал, и на нем появилось дерево, скамья, пруд с утками; на
втором плане какая-то статуя, а вдалеке, полускрытые ветвями деревьев,
проступили неясные контуры высоченных городских зданий.

Как раз на этой сцене они вчера вечером прервали представление.
Персонажи Спектакля решили устроить пикник в городском парке, пикник,
который почти наверняка просуществует считанные мгновения, пока
кому-нибудь не взбредет в голову превратить его во что-то другое.

Но, быть может, сегодня пикник останется пикником, с надеждой подумал
Лодж, и они доведут эту сцену до конца, будут разыгрывать Спектакль с
прохладцей, без обычного азарта, обуздают свою фантазию. Именно сегодня
недопустимы никакие неожиданные повороты действия, никакие потрясения,
ведь для того, чтобы помочь персонажу выбраться из лабиринта нелепейших
ситуаций, которые возникают при внезапном изменении сюжета, необходимо
значительное умственное напряжение, а это может в такой обстановке
привести к тяжелым психическим нарушениям.

Так получилось, что сегодня будет одним персонажем меньше, и многое
зависит от того, какой из них будет отсутствовать.

Пока что сцена пустовала, напоминая тщательно выписанный маслом
пейзаж в блеклых тонах, с изображением уголка весеннего парка.

Почему они не начинают? Чего ждут?

Они ведь позаботились оформить сцену. Так чего же они ждут?

Кто-то из зрителей надумал ветер - послышался шелест ветвей, и
поверхность прудика подернулась рябью.

Лодж создал в своем воображении образ своего персонажа и вывел его на
экран, сконцентрировав мысли на его неуклюжей походке, соломинке, торчащей
изо рта, на заросшем курчавыми волосами затылке.

Должен же кто-нибудь начать. Неважно кто...

Деревенский Щеголь засуетился и бросился назад, исчезнув с экрана.
Через секунду он появился снова, неся большую плетеную корзину с крышкой.

- А про корзину-то я и забыл, - сообщил он с глуповатой
застенчивостью сельского жителя.

В темноте зала кто-то хихикнул.

Слава богу! Кажется, все идет нормально. Ну выходите же, кто там еще
остался!

На экране появился Нищий Философ - в высшей степени респектабельный
мужчина без единой положительной черточки в характере; его импозантная
внешность, гордая осанка сенатора, пестрый жилет и длинные седые локоны
были ширмой, за которой скрывался попрошайка, бездельник и редкостный
враль.

- Друг мой, - произнес он. - Мой добрый друг.

- Никакой я те не друг, - заявил Деревенский Щеголь. - Вот отдашь мне
триста долларов, тогда поглядим.

Да выходите же, наконец, кто там еще остался!

Появились Красивая Стерва и Приличный Молодой Человек, которого с
минуты на минуту должно было постичь ужасное разочарование.

Деревенский Щеголь, присев на корточки посреди лужайки и открыв
корзину, начал извлекать из нее еду: окорок, индейку, сыр, блюдо
фруктового желе, банку маринованной сельди, термос.

Красивая Стерва кокетливо сделала ему глазки и заиграла бедрами.
Деревенский Щеголь вспыхнул и, быстро пригнув голову, спрятал лицо.

Кент крикнул из зрительного зала:

- Так держать! Сгуби его!

Все расхохотались.

Это обязательно должно войти в привычную колею. Все образуется.

Если зрители начнут перебрасываться шутками с действующими лицами
Спектакля, дело непременно пойдет на лад.

- А это ты недурственно придумал, лапуня, - отозвалась Красивая
Стерва. - Заметано.

Она направилась к Щеголю.

Щеголь, все еще не поднимая головы, продолжал вынимать из корзины
всевозможную снедь - в таком количестве, что она едва ли уместилась бы в
десяти подобных корзинах.

Круги копченой колбасы, три шницелей, холмы конфет... И под конец он
вытащил из корзины бриллиантовое ожерелье.

Красивая Стерва, взвизгнув от восторга, коршуном набросилась на
ожерелье.

Между тем, Нищий Философ оторвал от индейки ножку и то откусывал от
нее куски, то размахивал ею в воздухе, чтобы усилить впечатление от
высокопарных цветистых фраз, которые неудержимым потоком лились из его
уст.

- Друзья мои, - ораторствовал он, уписывая индейку. - Друзья мои, как