фамилия реально существующего человека, а все остальное - слово в слово.
Разные герои, а все у них одинаково, одно и то же читают, одно и то же едят,
озабочены одними проблемами, успехи одни и те же, говорят одинаковые слова и
думают тютелька в тютельку. При этом автор "Начала" не боится не только
самого плагиата, но, вероятно, и разоблачения - ни с моей стороны, ни даже
со стороны Василия Дыбаля и его ближайшего окружения!
еще в одном уважаемом издании, прослышав о случае редкого плагиата,
предлагают публично "пригвоздить" автора "Начала". Я же не только сам
отказался писать разоблачение, но и другим запретил. Потому что не гордиться
мне нужно, а краснеть: написал своего героя так, что получился не образ, а
костюм, пригодный на любую фигуру. Выходит, не заметил я в Анатолии
Пуголовкине ничего такого, что "не налезало" бы на Василия Дыбаля. Меж тем,
как известно, истинная типизация достигается за счет выявления непридуманных
индивидуальных черт. Факт - попробуй, укради! А вымысел - сколько угодно...
случае справедливее было бы говорить о беспардонности молодого автора
республиканской газеты. Но надо выносить и для себя уроки из чужих ошибок.
Какие же уроки вынес я? Во-первых, нельзя отрываться от действительности на
такое расстояние, которое ведет к усредненности образа, к стереотипу, вредит
правде и достоверности. Во-вторых, домысливать - не значит врать, это не
значит, что можно женить неженатого, убивать живого и воскрешать умершего;
вымысел и домысел проявляются прежде всего в отборе материала, в осмыслении
события, в эмоциональном настрое автора, в его позиции. Наконец, в-третьих,
уровень способностей литератора, его профессионализм играют не по-следнюю
роль в достижении неповторимой достоверности материала. Бездарно написанный
очерк куда легче плагиировать, нежели исполненный талантливо!
им произведения: "...Он не отдает себя на служение неправде и бессмыслице не
потому, что не хочет, а просто потому, что не может..." [7]. Подчеркиваю: не
потому, что не хочет, а потому, что не может, так как для истинного таланта
характерно стихийное стремление к правде. Именно талант, а не личная
симпатия или антипатия автора есть лучшая гарантия того, что произведение
будет максимально приближено к истине. Примеров тому в истории литературы
предостаточно. Полагаю, что все они имеют прямое отношение и к нам,
документалистам, размышляющим о мере вымысла и домысла в наших очерках.
повесть, в которой выведены вымышленные персонажи под фамилиями
действительно существующих людей" [8]. В этой шутке, несомненно, содержится
рациональное зерно: художественная документалистика не сковывает, а скорее,
развязывает фантазию автора! Роман о безногом летчике, согласитесь, выглядел
бы неправдоподобным, а документальная повесть, в которой, по сути дела,
выведен "вымышленный герой, но под фамилией действительно существующего
человека" (всего одна буква изменена: Маресьев назван Мересьевым),
воспринимается нами как истинная правда.
если хотите, на интуиции. Нелепо было бы это его право отрицать. Даже в тех
случаях, когда литератор ведет почти научное исследование факта, оперируя
цифрами и "специальными данными". Правы те классики, которые утверждали, что
без выдумки нет искусства. Наша мысль, по выражению М. Горького, "измеряя,
считая, останавливается перед измеренным и сосчитанным, не в силах связать
свои наблюдения, создать из них точный практический вывод" [9], вот тут-то и
должна помочь интуиция, найдя свое выражение в домысле.
поэтом. Домысливать надо правдиво, чтобы читатель не усомнился. Дело это не
легкое, напрямую связанное с чувством меры, с самодисциплиной, со
способностью автора самоограничиваться.
документальной): рассказы "Обелиск", "Белая лилия", совсем недавно -
"Реноме", а раньше - "Повесть о карьеристах", "Остановите Малахова!". Все
это написано на достоверной основе, и я, работая над сюжетом, "до
последнего" сохранял фамилии прототипов, хотя и знал, что в конечном итоге
изменю их (а если будет на то их согласие, то и сохраню). Такое
скрупулезно-бережное отношение к факту и личности, такой процесс писания,
кажется мне, дисциплинирует автора, ограничивает его в грубом домысле, дает
толчок к художественному осмыслению событий. Как говорится, жизнь нам такое
преподнесет, что никакая фантазия не сможет; "такое" и во сне не увидишь, и
в бреду не услышишь.
естественный мотив, как принести читателю новые и разноплановые знания. Я
готов предложить вам в качестве примера не один десяток фамилий
замечательных литераторов, вам известных. Но что может сравниться с анализом
примеров из собственного опыта автора?
"операционный стол" для критики взыскательным читателем. Вот вам опыт
путевого очерка в надежде на то, что вы сами определите, к какому он
относится типу: географическому, политическому, историко-фантастическому,
видовому или к тому, который пишется по знаменитому "азиатскому методу",
кстати, самому продуктивному из-за беспристрастности: "что вижу, о том пою".
Ангажировать материал, написанный по такому принципу, так же сложно, как
обратить в служанку себе любимому обычную кошку, гуляющую, как известно,
"сама по себе".
1998 году под стр-р-рашным названием (самой редакцией придуманным и с
автором, как водится, не согласованным), но зато сме-стившем акценты смысла
публикации: "3 часа до смерти". Я же предпочел бы заголовок спокойный и
вовсе не "рыночный", но что было делать, когда поезд ушел и уже к вам,
читателю, приближается? Поплакать в жилетку?
репортажи. Оказавшись свидетелем или даже участником каких-было невероятных
событий, никогда не торопился по-репортерски на газетную полосу. Такой
журналистский "хлеб" считал относительно легким, так как материал не успевал
утяжелиться размышлениями, для которых, согласитесь, необходимо время. В
итоге я неизменно опаздывал со своими историями на встречу к читателю, но не
завидовал первопроходимцам нашей печатной целины: надеялся, что когда-нибудь
догоню. Особенно мне интересно было копаться и выкапывать свежие
тематические повороты именно на тех дорогах, по которым уже прошли до меня
многочисленные резвые (и непременно отмеченные талантом) репортеры.
бы оно ни происходило и когда бы ни достигало широкой известности,
самодостаточно в том смысле, что главное как раз другое: чтобы события,
наоборот, не было, и еще надо молить Господа Бога, чтобы его не было
никогда. Вспоминаю старый оптимистический одесский анекдот: "Жора, ты пока
жарь, а рыба будет!" В анекдоте - пусть будет, а в жизни - нет, не надо. В
минувшей истории, которую я намерен вам рассказать, "рыба", к сожалению,
была.
Случилось так, что в самолете находился пассажир, который еще в воздухе
обнаружил неисправность и успел сказать пилотам, а уж те ломали головы, как
спасать машину. И, представьте себе, спасли: экипаж и сто двадцать
пассажиров имели дело с первым и, кажется, единственным случаем выживания
этого типа самолетов, причем именно с такой неисправностью. Если вы пока не
почувствовали горькую "изюминку" события (а чуткий читатель обычно угадывает
такие вещи), скажу: человеком, распознавшим неисправность, был, извините, я.
Увы, из песни, предложенной вам, местоимение "я" выкинуть уже невозможно.
которая рискнула бы на публикацию (и она была: моя "Комсомольская правда",
где я работал в ту пору корреспондентом), и нашелся бы редактор, который
сумел бы без особых потерь преодолеть цензуру (он тоже был: Борис Панкин,
бывший, с моей точки зрения, лучшим Главным за всю историю существования
"Комсомолки"), а вот репортаж я написал бы в спокойных тонах, и назывался бы
он, конечно, не "Катастрофа" и даже не "Самолет разрывает небо столицы", а
без каких-либо претензий на сенсацию.
стал рассказывать о пережитом, а возможность писать вообще отложил до лучших
времен, пока сам не успокоюсь и пока не родится мало-мальски стоящая мысль.
Потекли дни и месяцы, потом годы, которые докатились до сегодня. Все
минувшее время я категорически отказывался летать самолетами (на отдых и
даже в командировки), буквально сойдя с неба на землю: поезда, автомашины,
теплоходики, да хоть лошадки. В небо душа не пускала. Более того, я упорно
избегал встреч с коллегами-журналистами, вместе с которыми оказался тогда
над землей. До сих пор не знаю, известно ли им, что в действительности
произошло тогда с самолетом и в самолете, в каком кошмаре был экипаж (о себе
не говорю), каким странным поступком отличился я в самый острый момент, и
кому кроме пилотов обязаны они сохранением своей жизни? И вот наконец пишу,
так как откладывать дальше некуда: лимитируют возраст и здоровье. Если я не
расскажу, никто уже не расскажет.
безмятежной жизни на земле. А затем произошло одно из нескольких
происшествий (сколько их было на самом деле, я и сам не знаю, пока не начну
в процессе повествования восстанавливать шаг за шагом их
последовательность). Наша маленькая делегация (чуть позже представлю всех
поименно) прибыла на взлетное поле прямо к самолету в микроавтобусе. Шел
противный острый дождь. Несколько минут мы оставались в машине, наблюдая за
тем, что происходило вне нас. По стеклам стекала вода, и картина приобретала
кинематографическую, почти сюрреальную форму.
иллюминаторами по всему фюзеляжу от кабины пилота до конца салона. Хвост