временным освобождением от моего идейно-казарменного сообщества, вполне
могла оказаться блефом - ради меня мама была способна даже притвориться
мертвой), или же доехать до Перленграбена, чтобы сперва посетить
Бехтольдов. Оставим этот вопрос без ответа, пока трамвай не доберется до
Мальцмюле, а сами вернемся на ассенизационные нивы, где я познакомился с
Энгельбертом Бехтольдом, который в дальнейшем будет именоваться, как и все
кельнские Энгельберты, просто Энгелем, то есть Ангелом. Так его звали
дома, в казарме, так его звал я, таковым он был даже по внешнему виду.
человека", того самого начальника, которого я ткнул во время учения
саперной лопатой в подколенную впадину (и притом ткнул не намеренно, в чем
меня упрекают некоторые мои друзья, а... и это мое признание приведет их
всех в ужас... а исключительно повинуясь воле провидения), так вот, во
исполнение заветной мечты моего начальника меня во мгновение ока укатали в
те райские кущи, где Ангел - в нашей части личность почти легендарная -
уже три месяца, не разгибая спины и с несгибаемой волей, выполнял самую
разнообразную черную работу: ежедневно чистил громадную выгребную яму, не
имевшую стока для нечистот (от цифровых данных я избавляю и себя и
читателя), наливал помои в корыта для свиней, чистил и топил печи наших
предводителей, наполнял ихние ведра углем, устранял следы их пиршеств
(главным образом, блевотину, состоявшую из смеси пива и ликера с
винегретом) и без конца перебирал наши почти неисчерпаемые картофельные
запасы в погребе - выбрасывал гнилую картошку, чтобы гниль не
распространялась дальше.
тем более не какая-то дурацкая "закономерность" или злоба моего
предводителя, а божественное провидение привело меня именно сюда, чтобы
"сделать человеком". Увидев Ангела, я понял также, что, коль скоро такой
Ангел оказался на службе, он должен был чистить нужники, и для меня просто
честь составлять ему компанию и заниматься тем же.
даются льготы, а как раз те, кому достаются тяготы. (Терпение! Я прекрасно
знаю, что тяготы могут обернуться льготами, и потому всегда настороже!)
Например, моя шопеновская служебная командировка до сих пор представляется
мне в известной степени пятном, которое можно извинить разве что моей
относительной молодостью - мне тогда было двадцать два. Другие льготы (не
"тяготы навыворот", а истинные льготы) я не рассматриваю как пятна - к
примеру, то обстоятельство, что, будучи батальонным поставщиком угля -
отсюда явствует, что я занимался _не только_ экскрементами, - я вел с
настоятельницей монастыря бенедиктинок близ Руана сложнейшие переговоры,
сильно затянувшиеся по причине взаимного влечения, но самого возвышенного
порядка. Мы ежедневно беседовали по нескольку часов, сговариваясь об одном
дельце (попутно я должен был рассеивать ее страхи, убеждая, что не донесу
на нее): в обмен на хороший уголь, который срочно требовался
настоятельнице для прачечной, она должна была разрешить мне принимать два
раза в неделю ванну. Обе договаривающиеся стороны дошли прямо-таки до
высшей математики в дипломатии в духе Паскаля и Пеги. Хотя монашки
догадывались, что с моим вероисповеданием не все благополучно, они
приглашали меня на праздничную мессу в день вознесения богородицы, а после
потчевали чаем с песочными пирожными (настоятельница знала, что я терпеть
не могу кофе). Я отблагодарил монахинь по-рыцарски, презентовав лишний
центнер угля и три офицерских белоснежных носовых платка, которые
собственноручно стянул - чем особенно горжусь - на вещевом складе немецких
вооруженных сил, а потом дал одной парализованной учительнице, и она за
мой счет вышила на них слова: "Нет лучше друга, чем неправедный Мамона.
Votre ami allemand" [ваш немецкий друг (франц.)].
многие другие, а уж тем паче все без исключения льготы, которые я получил;
так, скажем, в одной лавчонке тканей в Яссах на редкость красивая
румынская еврейка поцеловала меня в обе щеки, в губы и в лоб, пробормотав
на жаргоне странные слова: "За то, что вы принадлежите к такому жалкому
племени"; этот случай имел и свою предисторию и свое продолжение; я
рассказываю его с середины, ибо все остальное слишком сложно объяснить. А
уж о венгерском полковнике, который помог мне подделать одну справку, я и
вовсе не хочу упоминать...
к седьмому номеру трамвая, который только-только проехал Мальцмюле и,
жалобно позванивая, приближается к Мюленбаху, а оттуда потащится в гору, к
Вайдмаркту... а потом снова обратимся к ассенизационному кварталу нашего
поселения, где я внезапно очутился рядом с Ангелом, который, сидя на
выступе стены между кухней, лазаретом и отхожим местом, смаковал свой
завтрак: ломоть черствого хлеба, самокрутку и кружку суррогатного кофе. В
эту минуту он напоминал подметальщиков улиц в моем родном городе; я всегда
восхищался и всегда завидовал той благородной манере, с какой они вкушали
свой завтрак на ступеньках памятника, изображающего атлетов, тянущих
канат. Ангел, подобно всем ангелам на полотнах Лохнера, был светловолосый,
скорее даже златоволосый, маленького роста, неуклюжий, и хотя лицо его
было абсолютно лишено античных черт - приплюснутый нос, слишком маленький
рот и почти подозрительно высокий лоб, - оно прямо-таки переворачивало вам
всю душу. В темных глазах Ангела не было и тени меланхолии. Когда я
появился, он сказал "привет" и кивнул мне так, словно мы уже лет четыреста
назад сговорились об этой встрече и я просто чуть-чуть опоздал, а потом,
не отнимая кружку ото рта, вскользь заметил:
кружку на выступ стены и продолжал: - Она красивая, хотя похожа на меня,
ее зовут Гильдегард.
остается ничего иного, как молчать.
земли пустые ведра и начал давать мне указания делового характера о
предстоящей работе; в основном они касались некоторых деталей из области
физики: вместительность ведер в килограммах, грузоподъемность палки, на
которой висели ведра, и т.д. Потом он добавил еще несколько разъяснений
химического порядка, но воздержался от всяких гигиенических замечаний,
поскольку над отхожим местом красовался большой плакат: "Коль сюда вошел
перед едой, руки тщательно помой". Как мы видим, родитель, отправляющий
своего сына на военную службу, может не опасаться: там ничего не упустят.
К этому еще следует добавить, что в столовой нашей части висел плакат:
"Труд дает свободу" [такая надпись была на воротах лагерей Имперской
трудовой повинности и на воротах фашистских концлагерей]; стало быть,
начальство позаботилось обо всем - и о лирике и о мировоззрении.
которая и по сей день дает мне возможность во всякое время заработать свой
кусок хлеба в качестве ассенизатора или сортировщика картофеля. Никогда в
жизни я не видел столько картошки сразу, как в те дни в подвале под нашей
кухней; пробиваясь сквозь крохотные оконца, тусклый дневной свет освещал
коричневатую картофельную гору, и казалось, она дышит, подобно пузырящейся
трясине; сладковатый алкогольный дух наполнял все помещение, когда мы,
отобрав целую груду гнилого картофеля, складывали его, чтобы поднять
наверх. Позитивная часть нашей программы состояла в том, что мы наполняли
драгоценными овощами ведра (во имя спокойствия мамаш разъясняю, что это
были _другие_ ведра), уносили их на кухню и ссыпали в заранее
приготовленные чаны для ежевечерней коллективной чистки картофеля. После
того как несколько ведер уже было внесено на кухню, нам давали команду,
которую наш шеф-повар (один из немногих субъектов в этом казарменном
сообществе, не имевший судимости) называл командой "на брюхе вперед"; это
означало, что мы должны были броситься ничком на липкий пол, а потом
ползать на животе вокруг гигантской плиты; при этом нам разрешалось
поднимать голову лишь настолько, чтобы не ободрать лицо о пол.
Передвигаться можно было исключительно с помощью носков ног, если же мы
упирались в пол руками или коленками, а не то и вовсе замирали в
изнеможении, то нас наказывали - заставляли петь по команде: "Эй, запевай,
запевай что-нибудь веселенькое!"; до сего дня не знаю, чем можно объяснить
- просто или интуицией или родством душ между Ангелом и мною, - во всяком
случае, я в первый же раз затянул песню, которая была коронным номером в
репертуаре Ангела: "Германия, Германия превыше всего". Таким образом, мы
видим, что в процессе "делания человеков" начальство не пренебрегало и
патриотическими струнами нашей души: отцы, которые боятся, что их отпрыски
могут, не дай бог, забыть свою немецкую национальность, незамедлительно
должны, как уже было сказано на странице 177, отправить их на военную
службу и желать им по возможности самой суровой муштры. Во время пения я с
присущим мне педантизмом размышлял, действительно ли можно назвать песню,
которую мы пели, "веселенькой". Впрочем, описанный здесь метод - это я
сообщаю авансом для будущих толкователей - является самым лучшим, самым
действенным методом для успешного вбивания в голову подрастающему
поколению того, к какой национальности оно принадлежит и какое подданство
имеет.
дано вкусить поцелуй от красивой еврейской девушки в румынской лавчонке.
поэтому петь по-настоящему, с тем совершенством, с каким поют в певческих
ферейнах. Лежа на липком кафельном полу, мы невнятно бормотали незабвенные
и незабытые слова старого немецкого гимна. Ну, а потом мне - как раз мне!
- запретили петь; однажды наш обер-предводитель - он же командир части -
разыскал меня в картофельном погребе и, наорав за то, что у меня не
оказалось свидетельства о крещении, неожиданно - так ли уж это было
необоснованно, до сегодняшнего дня не знаю, дело темное - обозвал меня
"жидом пархатым", а сие ругательство я всегда воспринимаю как своеобразный
Березин Федор
Прозоров Александр
Корнев Павел
Андреев Николай
Шилова Юлия
Фазиль Искандер