Чтение 4–й страницы книги ~Биплан~

изредка попадается намек на то, что не все приземления проходили гладко:
"Винт был снят и выровнен". "Ремонт законцовок крыльев". "Замена хвостового
колеса". В сентябре 39-го г.:

"Пассажиров --1233", а следующая запись: "Самолет подготовлен к
длительному хранению".

Ивендер Бритт сказал, что, если бы ему не удалось продать самолет, он
вскоре сдал бы его в Национальный музей авиации как последний самолет этой
модели, как символ того времени.

Что бы ты выбрал, самолет, -- пол, покрытый блестящим линолеумом, и
спокойную жизнь за ленточкой из красного бархата или рискованный путь, где
ждут грязь, лунный свет, гнутые пропеллеры и требующие ремонта законцовки
крыльев?

Неплохой вопрос и для пилота. Он тоже может вести спокойную жизнь за
красной ленточкой в окружении блестящих полов. Незачем с ревом проноситься
над полями, незачем выделывать невероятные трюки, -- можно просто сидеть в
полной безопасности за рабочим столом. В обмен на эту безопасность нужно
принести лишь одну жертву. Чтобы обрести спокойствие, пилот должен
пожертвовать течением жизни. В безопасности нет страхов, которым нужно
бросать вызов, нет препятствий, которые нужно преодолевать, нет дико
визжащих опасностей, что поджидают за забором наших ошибок. Если пожелаешь
-- бархатные ленточки и два слова на стене: "Соблюдайте тишину".

От влажной земли поднимается туман, и в лунном свете поле выглядит
полем сверкающего жидкого стекла. На что это похоже? С чем это можно
сравнить? После долгих размышлений я прихожу к выводу, что это нельзя
сравнить ни с чем мне доселе известным. Самолет многому меня учит, но до
сего момента его уроки всегда начинались в воздухе, в полете. Когда самолет
возвращался на землю, уроку приходил конец. Но сегодня ночью на безымянном
поле в штате Северная Каролина огромный самолет, беззвучно отбрасывая тень
на мой спальный мешок, дает мне урок. Любопытно, неужели я никогда не
перестану учиться у самолетов? Откуда завтра возьмется место для нового
урока?

Биплан стоит спокойно, без движения. Похоже, он совершенно уверен, что
в завтрашнем дне уроку найдется место.

"3"

Приключения начинаются с восходом солнца. К тому времени, когда туман
исчезает, и на крыльях подсыхает грязь, мы с бипланом вступаем в наш первый
совместный полетный день. Кроме непривычного неспешного тарахтения цилиндров
-- 1 -- 3 -- 5 -- 2 -- 4, сопровождающего мерцание серебристого пропеллера,
на ноле -- ни звука.

Я хожу по полю перед самолетом, убираю в сторону ветки и случайные
камни, отмечаю выбоины, которые могут послужить препятствием. Эта первая
часть взлета требует особой тщательности, пока крылья не приняли на себя
вес, освободив от него колеса.

1 -- 3 -- 5 -- 2 -- 4 становится все тише по мере того, как я отхожу,
-- словно швейная машинка, которая что-то сама себе негромко бормочет под
нос. Если бы кому-нибудь захотелось, он мог бы броситься к биплану, выжать
ручку газа, и только его и видели. Я знаю, что в поле -- ни души, и все же с
облегчением возвращаюсь и продолжаю работать рядом с самолетом.

Спальный мешок свернут в плотный мягкий цилиндр, уложен в переднюю
кабину и привязан. От огромного вентилятора на меня снова несется ураган --
картина становится знакомой; и мы готовы сказать "до свидания" полю, которое
стало нашим другом и учителем.

Взмах воображаемым флажком в клеточку и одно слово: "Пошел!" Центр
ревущей полусферы делает в ритме "I -- 3 --5 --2 -- 4" 1750 оборотов в
минуту. Мы начинаем медленно двигаться па тяжелых колесах, то и дело
подпрыгивая. Затем быстрее. Затем с больших горбиков перескакивая на мелкие.
В первое мгновение расплескивая грязь, а затем разбрасывая ее, затем
разбрызгивая ее мощными фонтанами, затем касаясь ее поверхности, а затем и
вовсе ее не касаясь, отбрасывая вниз лишь черную подрагивающую тень.

Прощай, поле.

Железнодорожная колея тянется на восток, в том же направлении указывает
нос Паркса. Благодаря решению пролететь от побережья до побережья, благодаря
нездоровой человеческой склонности все помещать в аккуратную упаковку,
перевязанную разноцветными бантами, мы, направляясь на запад, летим на
восток. Из-за неощутимой, невидимой прихоти очень даже видимый и весьма
ощутимый старый биплан пыхтит по небу над железной дорогой, направляясь к
Атлантическому океану.

Прямо по курсу из золотистого моря поднимается солнце. Железная дорога
мне больше не нужна, я перехожу на навигацию по ослепительной звезде.

Подчас в воздухе меня окружает столько символов, что удивительно, как
мне удается следить за полетом. Я сам становлюсь символом. И это
замечательное чувство, поскольку мне подходит столько всяких символов, что я
могу покопаться в их куче и выбрать тот, который лучше других выглядит и
лучше других соответствует этому дню и этому часу. И все смыслы сильные, все
настоящие.

Чем я должен быть в данный момент? Для той части меня, что осторожно
держится на изрядном расстоянии от сути, я -- владелец Коммерческого Летного
Удостоверения за номером 1393604, дающего мне право проводить летное
обучение, удостоверяющего, что я могу летать по приборам и управлять одно- и
многомоторными самолетами наземного базирования в воздухе и на земле в
рамках, необходимых для совершения полета. Для этой части я нахожусь в 5.27
милях от Веллингтон Омнирендж, на курсе 263 градуса, на высоте 2176 футов по
альтиметру, в 11 ч. 18 мин. по Гринвичу, 27 дня апреля месяца 1964 года по
Григорианскому календарю нового стиля.

Фюзеляж самолета, на котором я лечу, выкрашен карминовой киноварью,
учетный номер 1918 по Рендольфу, крылья и хвост -- цвета "Желтый Чемпион",
учетный номер по Рендольфу неизвестен, но совершенно точно выписан в
каких-нибудь пыльных реестрах, лежащих в заброшенном ящике на каком-нибудь
затерянном чердаке где-то за горизонтом. Этот самолет -- сама точность,
каждый его болт, каждый шов, каждое соединение. Не просто Дет-ройт-Райан
Спидстер, модель Паркс Р-2А, а еще и заводской номер 101, регистрационный
номер N499H, вышедший из заводских ворот в декабре 1929 г. и в январе-193 0
признанный годным к полетам, о чем свидетельствует Удостоверение на Летное
Средство за номером 276.

Если отвлечься от содержания и принимать во внимание лишь эти ярлыки,
мы с бипланом превратимся в невероятно сложные грозные механизмы. Каждый
винт и каждая растяжка в двигателе и корпусе самолета имеют учетный номер,
заводской номер, номер серии. Возьми увеличительное стекло, соскреби лак --
и вот они выбиты, номера. Но смысла в них нет. Когда окружаешь себя
смыслами, начинаются конфликты, возникают оттенки смыслов, появляются
смыслы, на которых отверстия не соответствуют друг другу, так что вместе их
не свинтить.

Можно жить в безопасности, довольствуясь лишь заводскими номерами, в
мире, где полное спокойствие. Никаких споров. Никакого движения.

Но сейчас я в движении, поэтому аккуратно выберу подходящее содержание,
которым раскрашу мой самолет и которое накину на собственные плечи.

Раз выдался такой яркий солнечный день, биплан, пусть нашим содержанием
будет радость. Ну как, подходит? Глянь: раннее утро, и радость в поисках
солнца. Движение радости полно восторга, она спешит туда, где океан --
золотистого цвета, а воздух свеж и прохладен. Радость вкушает жидкую
воздушную реку, которая разбивается в брызги о кожаный шлем и опущенные на
глаза очки. Она восхищает свободой, которую можно однажды найти и обрести
вновь и вновь только в небе, откуда невозможно выпасть, если все время
движешься. А двигаясь, мы познаем, что ценна даже радость, выкрашенная
Карминовой Киноварью за номером 1918.

Эй, парень, постой. Это раздается голос практичного "я", того, что
держится от символов подальше, того, что управляет событиями, серьезного
"я". Постой, постой. Все, что нам требуется, -- это залететь на этой штуке
на фут-другой за линию берега, чтобы ты мог сказать, что ты это сделал, а
затем нам нужно отправиться на запад. Двигатель, сам знаешь, он может и
отказать.

Интересно, как это может быть, что я так уверен, так убежден, что я
всем управляю? Не знаю, но когда я в полете -- это факт. Вот, например,
облака. Другие могут летать себе сквозь них, но я -- тот, кто одолжил облака
миру. И солнечные узоры на поверхности океана, и огненные полосы на
рассвете, прохладный ветер и тепло -- все это. Все это -- мое. Потому что, я
уверен, нет больше в мире человека, который знал бы их и любил так, как я.
Это -- источник уверенности и могущества. Я единственный полноправный
наследник всех этих богатств, который может поднять в небо самолет и
ощутить, пролетая над клубящимся облаком, что он снова вернулся в свой
истинный дом.

Утром, когда солнце встает из-за облака, или вечером, когда оно в него
садится,-- посмотри вверх. Оно пронизывает облако тысячами золотых лучей,
правда? Они сияют, словно отлитые из таинственного огня. Это всего лишь вид
с земли на мою страну, где столько света, тепла и красок, что облако, будучи
не в силах их в себе удержать, выплескивает их на землю, роняет намек на
золотистое великолепие, которое существует там, наверху.

Этот едва уловимый звук четырех цилиндров, или пяти, или семи, из-за
облака, исходит от крылатой машины, погруженной в чистое любопытство. Быть
там, наверху, и лететь рядом с этим сознанием -- словно созерцать видение,
поскольку крылья самолета в лучах рассвета покрыты золотом, которое
становится ярким серебром, если поймать нужный у гол, а в кабине на ветровом
стекле танцуют алмазные зайчики. А внутри --пилот, который все это видит.
Что ты скажешь, увидев такую картину? Ты ничего не говоришь и вместе с
другим человеком в другой кабине впитываешь тишину.

Потому что когда он тоже все это видит, когда по самолету и человеку
струится величие,--не может быть никаких слов. Когда очарован заоблачной
страной, упомяни о ее красе и радости на земле, посреди городской суеты,
стен, в обществе, -- и почувствуешь себя глупо, не в своей тарелке. Даже
своей любимой пилот не может передать словами чудесную красоту неба.