преследования. Но особенность моего положения заключалась именно в том, что
в отличие от людей, пораженных подлинным безумием, которые были бы твердо
убеждены, что их действительно преследует кто-то невидимый и неуловимый, у
кого множество агентов - кондуктор автобуса, прачка, полицейский, незнакомый
господин в очках и в шляпе, - я знал, что моя тревога объясняется
исключительно и всецело произвольным скачком воображения. Я знал, что, живя
так, как жил я, не располагая почти никакими личными средствами, не будучи
связан ни с какими политическими организациями, не занимаясь никаким видом
общественной деятельности и вообще не выделяясь решительно ничем из
анонимной многомиллионной массы парижского населения, я не мог быть целью
преследования со стороны кого бы то ни было. Не существовало ни одного
человека в мире, для которого моя жизнь могла представлять какой-либо
интерес, не было никого, кто мог бы мне позавидовать. Я прекрасно понимал,
что моя смутная тревога совершенно беспредметна и что для нее нет и не может
быть никаких оснований. Но непостижимым образом я продолжал ее испытывать, и
явная очевидность ее необоснованности не могла вывести меня из этого
состояния. Однако, в противоположность маньякам, которых внимание бывает
напряжено до крайности и от которых не ускользает ни одна подробность из
того, что происходит вокруг них и в чем они упорно ищут присутствия
преследующего их врага, я жил и двигался точно окруженный легким туманом,
лишавшим предметы и людей резкой отчетливости контуров.
предчувствия. Так проходили дни, и это продолжалось до той минуты, когда я -
были сумерки парижского вечера, - бродя без цели по улицам незнакомой мне
части города, свернул в узкий проход между домами. Было уже почти совсем
темно. Проход оказался удивительно длинным, и когда я дошел до его конца, я
очутился перед глухой стеной, откуда под прямым углом начинался поворот
влево. Я направился к выходу, который, по моим расчетам, должен был
находиться где-то близко. За поворотом было еще темнее. Я шел вдоль двух
стен и смутно различал, что в одной из них время от времени попадались ниши,
назначение которых мне представлялось загадочным. Я прошел так несколько
десятков метров в мутной темноте, над которой было беззвездное небо; стояла
полная тишина, нарушаемая только звуком моих шагов по неровной мостовой. И
вдруг, когда я поравнялся с одной из тех ниш, которые я заметил в начале
прохода, оттуда с необычайной быстротой и совершенной беззвучностью
рванулась чья-то черная тень, и я за одну короткую часть секунды успел
испытать тот смертельный ужас, к которому давно уже был подготовлен этим
непрекращающимся, многодневным состоянием тревоги. Затем я почувствовал на
своей шее цепкие пальцы человека, который так неожиданно и необъяснимо
бросился на меня. Как это ни покажется странно, с этого момента я перестал
испытывать и отвлеченную тревогу, и непосредственный ужас. Для этого,
впрочем, у меня не оставалось времени. Но в том, что происходило тогда, уже
было нечто реальное и несомненное, была действительность, а не неотразимая
абстракция. Инстинктивным движением я напряг мускулы шеи. По неистовому
зажиму пальцев, охвативших мое горло, было очевидно, что они принадлежали
взрослому и сильному мужчине, на стороне которого вдобавок была
неожиданность нападения. Но одновременно с этим мне было ясно, что, вопреки
кажущемуся превосходству его положения и отчаянности моего собственного,
преимущество в конечном итоге должно было остаться за мной. Я понял это в
первую же секунду; я много времени занимался разными видами спорта и в
частности борьбы, и мне нетрудно было определить, что нападавший на меня
человек не имел об этом никакого представления и мог полагаться только на
свою физическую силу. Он, вероятно, ожидал, что я схвачу его за кисти рук и
попытаюсь их отвести от моей шеи - естественная и чаще всего бесполезная
защита неподготовленного человека. Но я нащупал в темноте, уже почти
задыхаясь, его мизинцы, и потом резким движением обеих рук одновременно я
отогнул их назад, ломая их нижние суставы. Он сразу ахнул и застонал, и мне
стало непривычно легко дышать после того, как он отпустил мое горло. Теперь
он безмолвно корчился передо мной в темноте, и в обычное время это,
наверное, вызвало бы мое сострадание. Но я находился в припадке внезапной и
бешеной злобы - так, точно этот неизвестный человек воплощал в себе причину
той длительной тревоги, которую я испытывал все это время, так, точно
виновником этого был именно он. Я толкнул его в одно плечо, одновременно
притянув к себе другое, и когда он, не успев понять этого, повернулся ко мне
спиной, я сзади захватил правой рукой, согнутой почти под прямым углом, его
шею. Пальцами левой руки я зажал кисть правой и стал затягивать этот мертвый
узел, ни на секунду его не ослабляя. Словом, я сделал то, что должен был
сделать он, чтобы попытаться меня задушить, и чего он не сделал, подписав
этим свой смертный приговор. Он дернулся несколько раз, но я знал, что
положение его было безнадежно. Потом, когда всякое сопротивление кончилось,
я разжал руки, и его труп тяжело и мягко упал к моим ногам. Было так темно,
что я не мог рассмотреть как следует его лица, я заметил только, что у него
были небольшие усы и черные, курчавые волосы.
когда я сделал первый шаг, то звук его мне показался тревожно громким. Не
оборачиваясь, я пошел вперед. Вдалеке наконец показался неверный свет, по
всей видимости, уличного фонаря, и я вздохнул свободно. Но в ту минуту,
когда я почти дошел уже до выхода из этой ловушки, меня что-то ударило по
голове с необыкновенной силой, и я потерял сознание.
мне был применен довольно сильный наркоз, потому что бессознательное или
полусознательное мое состояние было неестественно долгим. Когда я наконец
открыл глаза, я лежал на узкой каменной скамье в небольшой камере с высоким
потолком и тремя серыми стенами. Четвертой стены не было: на ее месте сиял
огромный световой прорез. Я совершенно потерял представление о времени. За
глухой деревянной дверью послышались шаги и раздались голоса, говорившие
что-то, чего я не разобрал. Потом они удалились. Я осмотрел камеру и только
тогда увидел, что я был не один: справа от меня на второй каменной скамье
сидел, прислонившись к стене и поджав под себя ноги, какой-то человек в
лохмотьях. Глаза его были закрыты, но губы беззвучно шевелились. Затем он
повернул голову ко мне, веки его медленно поднялись, и я встретил его
взгляд-прозрачный, пустой и холодный настолько, что мне сразу стало не по
себе. Все, что происходило потом, я помнил совершенно отчетливо, за
исключением одной подробности, которой не могли восстановить никакие усилия
моей памяти: я не помнил, на каком языке мы говорили, сначала он и я, затем
все остальные. Мне казалось, что некоторые фразы были сказаны по-русски,
другие по-французски, третьи по-английски или по-немецки.
удивил тускло-невыразительный его голос. - Не имею удовольствия знать вашу
фамилию.
почему я сюда попал.
по какому поводу?
обвинение, - какое именно, я не знаю.
огромная птица с голой шеей. Ее появление здесь и ответы моего собеседника
показались мне настолько неправдоподобными, что я спросил:
объяснялось тем, что действие наркоза еще не окончательно прошло. Я встал с
некоторым усилием, сделал несколько шагов, приблизился к просвету, явно
заменявшему окно, - и невольно отшатнулся: он выходил во двор, и камера была
на необыкновенной высоте, вероятно тридцатого этажа.
метров, возвышалась сплошная стена.
моим движением.
я сюда попал, что не знаю за собой никакой вины и что все это мне
представляется совершенно абсурдным. Затем я спросил его, за что он
арестован и что ему грозит. Тогда он первый раз улыбнулся и ответил, что в
данном случае речь идет о явном недоразумении и что ему лично не угрожает
никакое наказание.
неожиданно привели меня сюда. Он попросил меня сообщить ему еще некоторые
данные из моей биографии и, выслушав меня до конца, сказал, что он вполне
удовлетворен моими объяснениями и что он ручается за мое освобождение. Мне
должно было показаться, что такое заявление со стороны оборванного арестанта
звучит по меньшей мере странно. Но я принял его всерьез; мои аналитические
возможности еще не вернулись ко мне.
солдата, один из которых прокричал мою фамилию, повели меня по длинному
коридору с розовыми стенами и многочисленными поворотами. На каждом повороте
висел громадный, все один и тот же, портрет какого-то пожилого, бритого
человека с лицом, напоминавшим лицо среднего мастерового, но с неестественно
узким лбом и маленькими глазами. На человеке этом было нечто среднее между
пиджаком и мундиром, увешанное орденами, якорями и звездами. Несколько
статуй и бюстов этого же мужчины были расставлены вдоль стен. Мы дошли
наконец - в полном безмолвии - до двери, через которую меня втолкнули в
комнату, где за большим столом сидел немолодой человек в очках. Он был в
каком-то странном, полувоенном, полуштатском костюме, напоминавшем по покрою
тот, который был изображен на портретах и статуях.
его рядом с пресс-папье. Затем, резким движением подняв голову и глядя на
меня в упор, он сказал:
Корнев Павел
Мережковский Дмитрий
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Афанасьев Роман