позволил себе передышку, не торопится с решением, что и как будет делать
дальше. Потом в его разговоры все чаще стала возвращаться гляциология --
сиречь наука о льдах, область его первоначальных ученых изысканий, в
театральном ажиотаже основательно подзаброшенных. Выходило, что, если не
сидеть сложа руки и не терять времени даром, она предоставляет редкие
возможности поменять обстановку и набраться освежающих впечатлений. В
считанные дни он возобновил прежние связи, заставил кого-то вспомнить о
прошлых услугах, нажать теперь в благодарность на нужные рычаги -- и успел
попасть в списки отбывающих в Антарктиду с летней партией. Ему сообщили об
этом в пятницу, а утром в воскресенье я провожал его на поезд в
Новороссийск, где уже дожидался теплоход под парами. Он говорил, что теперь
чувствует себя прекрасно и мы правильно поступали, не вызывая врачей, --
иначе как пить дать его забраковала бы медкомиссия. Такси вгрызалось в
шахматную пробку на перекрестке Садового и Пресни. Мы опаздывали. Он передал
мне ключи.
перекрыть, но общий вентиль тоже срывает. Хоть изредка заезжай. Но лучше бы
посторожил. Там и до церквы твоей близко...
выходным это не имело никакого значения.
отдохнуть: ежедневная толкотня на рынке и в магазинах порядком меня
вымотала. Но едва лишь затащил в квартиру последнее и перевел дух -- в дверь
позвонили. Я был совершенно уверен, что еще никому не известно, где ныне
искать меня, да и впредь не собирался оповещать об этом. А хозяин жил
замкнуто и сосредоточенно, к нему не бывало на моей памяти случайных
посетителей. Значит -- сосед, некому больше. Напрасно я нахваливал тогда его
"Оджалеши": чем не повод считать, что мы уже приятели? Теперь станет
набиваться в гости по вечерам -- от жены или так, со скуки... Чертыхаясь и
на ходу соображая, как бы покончить с этим раз и навсегда, я поплелся
открывать. За дверью стоял человек с большим пластмассовым
чемоданом-дипломатом в руке. Опустив чемодан на пол, он сверился с записной
книжкой и по фамилии спросил хозяина. Я сказал: нету, уехал и вернется
только на будущий год. Человек, однако, не уходил и настаивал, что о его
приезде должны были предупредить: по телефону и еще, для верности, письмом.
Был он молод, круглоголов, плосок лицом и обширен в плечах. Я признался, что
почту не вынимаю и не беру трубку -- мне не телефонируют.
пятиалтынный по рублю продают. То дети какие-то отвечают, то вообще никого,
гудки.
никаких дел. Но вовремя разъяснилось, что это мать хозяина, не ведая о
путешествии сына (наспех заполненная им открытка, которую я сам опускал на
вокзале в ящик, еще не дошла, видно, или где-то затерялась), по-семейному
направила из города Николаева второстепенного родственника.
отступил и позволил ему пройти. И все же мне казалось: родство родством, но
ничто не сделает убедительной связь между идиллическими пожилыми родителями
моего друга в крытом шифером домике с садом на тихой улице далекого
провинциального Николаева и неожиданным плотным гостем, сразу населившим
стеклянную полочку в ванной гигиеническим набором: лосьон, одеколон,
дезодорант и пена для бритья. Я испытывал неловкость и не представлял, о чем
говорить с ним, но он рассказывал, не дожидаясь моих вопросов. Что в Москву
приехал выяснить условия приема на подготовительное отделение автомобильного
вуза -- так по крайней мере считается у него дома. Он-то уже все знает:
иногородних на подготовительное не берут, тем более с Украины, которая
теперь отделилась, -- да и не собирается на самом деле никуда поступать,
баранка и без диплома отлично его прокормит. Но важно, чтобы отец с матерью
видели -- ездил. А его в столице интересуют две вещи: пиво (в Николаеве, по
причине дрянной воды, малопривлекательное) и бабы, привлекательные всегда и
везде. Мы условились, что ночевать он будет на кухне, поскольку во сне
свистит носом, знает за собой; и я достал для него с антресолей
продавленную, но вполне еще сносную раскладушку.
решительно не везло. Похоже, хохляцкие словечки, которыми он привык
утрировать речь, не шли у столичных барышень за хохму, но прямо уподобляли
его анекдотическим персонажам. Зато план по пиву выполнялся на все двести.
Не знаю, где он проводил время с утра -- вряд ли в Третьяковской галерее, --
но неизменно к исходу дня у стены выстраивались шеренги бутылок с "Ячменным
колосом" или дорогими "Хамовниками". Это разливанное море, чтобы не
штормило, он напоследок обязательно лакировал еще водочкой. Сначала я
отказывался пить. Но обнаружил за ним такую особенность: выпивая один, он
мог разговаривать долго и на самые разнообразные темы, если же я
присоединялся -- только изредка ронял фразы насчет московского выпендрежа, а
в промежутках подпирал лоб ладонью и погружался в какие-то свои медленные
мысли, как будто сам процесс вместил теперь в себя все, что может быть
сказано. Было из чего выбирать. И неделя свернулась в клубочек, закатилась
то ли под холодильник, то ли за ножку стула вместе с выпавшими из нетвердых
пальцев окурками, тут и там прижегшими линолеум.
переписке и давно уже думал обневестить, но она не соглашалась переселяться
к нему на юг. Поезд с близкого Белорусского отправлялся за полночь, и он был
доволен, что посидеть на дорогу можно спокойно, без спешки. А чтобы
прощальный вечер чем-то отличался от одинаковых предыдущих, принес вместо
традиционных водки с пивом литровую бутыль семидесятиградусного
американского рома из коммерческого магазина. Я усомнился: взойдем ли? Он
сказал, что заберет с собой, если мы не допьем. Закусывали копченой мойвой
из картонной коробочки. Я был на дружеской ноге с чистым спиртом, но никогда
еще не встречал настолько крепкого рома и не мог предвидеть, каких каверз
следует от него ожидать. Помню, как гость стучал мне в плечо кулаком и
убеждал если что -- зла не держать. Но уходил он уже без меня.
-- хотя и в более счастливые дни не всегда ее под себя подкладывал. Открыл
глаза, но лежал неподвижно, словно мертвый, глядя в светлеющий потолок,
отслеживая, как поднимаются по пищеводу огненные шары. Язык мой отяжелел и
набух, и гортань пересохла, как мангышлакский солончак; воздух на вдохе
обжигал бронхи, а шерстяные иглы одеяла -- кожу. Переплетенные нити простыни
врезались мне в спину. Я верил, что непременно ослепну, если зажечь верхний
свет, хотя бы одну лампу из трех. Наверное, я был серьезно отравлен: среда
окрысилась на меня чересчур даже для тяжелого похмелья. Более инородным мог
бы ощущать себя разве что гуманоид, выброшенный сюда из летающей тарелки за
неуживчивость и систематическое противостояние коллективу. Мойва тоже
оказалась с подвохом -- мне чудилось, что не только я сам, но и подушка,
белье, стены -- все насквозь напиталось и разит прогорклым рыбьим жиром.
Наконец я собрался с силами, повернул голову и кое-как сообразил, что лежу
не в комнате, а на раскладушке в кухне. Теперь я различал железный бок
чайника на плите и надеялся, что найду там, если хватит воли подняться,
немного кипяченой воды смочить рот: знал, что от глотка сырой в голове сразу
разорвется граната. Сосчитав до трех, я совершил попытку сесть -- и полотно
раскладушки с треском лопнуло по краю, по всей длине отошло от проволочного
каркаса.
меня тут же вывернуло в раковину -- протяжно, до донышка, из каких-то самых
глубоких глубин. Потом я стоял у окна, очень пустой и очень легкий, и двор,
еще безлюдный ранним воскресным утром, видел сквозь сгусток внутренней своей
темноты. И вдруг, прямо у меня на глазах, стал падать первый снег.
Неуверенный и мелкий, как соль, он таял, едва достигал асфальта, -- но брал
числом, и площадка для машин перед домом медленно покрывалась белым.
себя, они ввели мою жизнь, установив распорядок нехитрых повторяющихся
действий, в те берега, какие я и сам для нее назначил. Я много спал -- и
сюжеты моих снов становились все разветвленнее, а моя роль в них
отодвигалась все дальше на периферию. Пробудившись, шлепал в совмещенный
санузел, а на обратной дороге останавливался в передней у высокого, в черных
мушках повреждений амальгамы настенного зеркала. Здесь, поворачиваясь и
выгибаясь, напрягая мышцы, разглядывал свое негабаритное тело, вконец
утратившее дармовой юношеский атлетизм и зримо оплывающее с боков, к чему я
вроде бы и оставался равнодушен, -- но все-таки однажды заклеил зеркало
листом прошлогоднего календаря с японкой в бикини.
вечера, подышать вязким осенним воздухом и под настроение мог прошагать
добрый десяток километров: спуститься, например, к Кремлю, дальше -- по
набережной до Яузских ворот, и назад -- бульварами. Но как-то, возвратившись
с прогулки, я отметил, еще не переступив порога, странное мерцание пола в
темноте, рефлексы уличных фонарей на его блестящей поверхности. Нагнулся,
протянул руку -- и нащупал слой воды, которая текла и текла из неисправного
крана через край раковины все часы, пока меня не было, потому что тряпочка
для мытья посуды закрыла слив. Полночи, ползая на коленях и животе, я
вычерпывал воду кастрюлей и собирал тряпкой со стоном в голос и тихой
благодарностью судьбе, что подо мною только подвал, откуда так и так всегда
несет болотом. Из двух вентилей, неудобно расположенных за унитазом,
холодный мне так и не поддался; а вот с горячим справляться я научился. Он
более-менее удерживался на резьбе, если вращать плавно, без рывков, и слегка
надавливая. Но закручивать его всякий раз, выходя из квартиры, я конечно же
забывал. Вскоре авария повторилась, и тогда я совсем ограничил свои вылазки:
рынком, где экономно обменивал доллары у азербайджанцев, ближней булочной и
гастрономом, возле которого торговали в палатке овощами.
Зигмунда Фрейда; в томе втором, по смыслозиждущей ошибке переплетчика,
Афанасьев Роман
Никитин Юрий
Прозоров Александр
Грабб Джеф
Пехов Алексей