она и впрямь взяла с моей тарелки кожуру, поковыряла ее немножко и
отправила в рот несколько тончайших ломтиков яблока, продемонстрировав
результаты своей бережливости. Я взглянул на отца. Он не поднял глаз от
тарелки и не сказал ни слова. Лео тоже молчал, я еще раз посмотрел на
мать, и тогда она произнесла своим сладким голосом:
прогнать с нашей священной немецкой земли пархатых янки.
взгляд на Лео, и на секунду мне показалось, что она намерена послать и нас
сражаться против "пархатых янки". "Наша священная немецкая земля", -
сказала она, а потом добавила: "Они проникли в самое сердце Эйфеля". Я был
готов расхохотаться, но вместо этого залился слезами, бросил фруктовый
ножик и убежал к себе в комнату. Я испытывал страх, знал даже причину
страха, но не смог бы выразить ее словами, а вспомнив об этих проклятых
яблочных очистках, пришел в бешенство. Я смотрел на наш парк, спускавшийся
к Рейну, на немецкую землю, покрытую грязным снегом, на плакучие ивы, на
холмы Семигорья, и весь этот спектакль показался мне предельно глупым.
Как-то я уже видел "пархатых янки", их везли на грузовике с Венусберга в
Бонн на сборный пункт, они замерзли, были напуганы и казались очень юными;
если слово "пархатый" и вызывает в моей голове какие-то ассоциации, то уж
скорее с итальянцами - те были еще более замерзшими, чем американцы, и
такими усталыми, что, как видно, не испытывали даже страха.
пнул его еще раз. Наконец стул повалился и разбил вдребезги стекло на
ночном столике... Генриэтта в синей шляпке с рюкзаком за спиной. Она так и
не вернулась, и мы по сей день не знаем, где она похоронена. Когда война
кончилась, к нам пришел какой-то человек и сообщил, что она "убита под
Леверкузеном".
смешной, когда я вспоминаю, что изрядная доля акций компаний по добыче
бурого угля находится в руках нашей семьи... Семь десятков лет два
поколения Шниров наживаются на том, что кромсают "священную немецкую
землю", и ее долготерпению нет конца: деревни, леса и замки падают под
натиском землечерпалок, как стены Иерихона...
термин "пархатые янки" - Герберту Калику, четырнадцатилетнему мальчишке,
моему "фюреру" в юнгфольке. Мать великодушно предоставила в его полное
распоряжение наш парк, где нас обучали бросать противотанковые гранаты.
Мой брат Лео - восьми лет от роду - также занимался, с нами; я видел, как
он вышагивал по теннисному корту с-учебной гранатой на плече; лицо у него
было такое важное, какое бывает только у маленьких детей. Я остановил его
и сказал:
Герберт Калик рассказывал в это время о мальчике, которого уже в десять
лет наградили Железным крестом первой степени; этот мальчик из далекой
Силезии уничтожил три русских танка ручными гранатами. Один из слушателей
спросил, как звали героя, и тут у меня вырвалось:
кинулись на меня, только Лео сохранял нейтралитет, он плакал, но не
заступился за меня; с перепугу я крикнул Герберту:
совсем точно понимал, что они означают, но все же чувствовал, что сказал
их к месту. Герберт Калик тут же прекратил драку и повел себя как
должностное лицо: он арестовал меня и запер в тир, где валялись мишени и
указки, потом он созвал моих родителей, учителя Брюля и еще одного
человека - представителя нацистской партии. Я ревел от злости, Топтал
ногами мишени и, не умолкая ни на минуту, ругал "нацистскими свиньями"
мальчишек, которые, стоя за дверью, сторожили меня. Через час меня
поволокли в дом на допрос. Учитель Брюль прямо-таки рвался в бой. Он
беспрестанно повторял:
уничтожение или, так сказать, моральное. Как-нибудь напишу ему письмо на
адрес педагогической академии и попрошу разъяснений по этому вопросу - в
интересах исторической истины. Нацист Левених, исполнявший обязанности
ортсгруппенлейтера, держался весьма разумно: он все время напоминал:
его вопрос. Он спросил, откуда я узнал это чудовищное ругательство.
не слышал ли ты его от кого-нибудь?
руку на плечо.
Герберта Калика. Вероятно, жест отца был расценен как слишком явное
выражение симпатии ко мне. Мать, всхлипывая, произнесла своим дурацким,
сладким голосом:
от него отречься.
помпезная мебель из темного мореного дуба и громоздкие книжные шкафы с
зеркальными стеклами, где по стенам тянутся широкие дубовые панели, на
которых выставлены бокалы и охотничьи трофеи деда. Я слышал, как на
Эйфеле, в каких-нибудь двадцати километрах от нас, гремели орудия, а по
временам различал даже треск пулемета. Герберт Калик, исполнявший роль
прокурора, бледный, белобрысый, с лицом фанатика, беспрерывно стучал
костяшками пальцев по буфету и требовал:
в тот же день, следуя традиции семьи Шниров, я начал кромсать немецкую
землю, я кромсал ее, впрочем, собственноручно, что уже противоречило
традиции Шниров. Свою траншею я вел по любимой клумбе дедушки, на которой
он сажал розы, прямехонько к тому месту, где стояла копия Аполлона
Бельведерского, и с радостью предвкушал минуту, когда мраморный Аполлон
падет жертвой моего рвения; но радость эта была преждевременна: статуя
Аполлона пала жертвой веснушчатого мальчугана, по имени Георг; Георг
погубил и себя и Аполлона, нечаянно взорвав противотанковую гранату.
Комментарии Герберта Калика к этой прискорбной истории были предельно
краткими:
5
говорить; слева я записал столбиком имена знакомых, у которых можно
перехватить денег: Карл Эмондс, Генрих Белен - с обоими я учился в школе,
первый был когда-то студентом богословия, теперь он - учитель гимназии,
второй - капеллан; далее шла Бела Брозен - любовница отца; справа был
другой столбик, с именами людей, у кого я буду просить денег только в
случае крайней необходимости: мои родители, Лео (у Лео можно просить
денег, но у него их никогда не бывает, он все раздает); члены
католического кружка - Кинкель, Фредебейль, Блотхерт, Зоммервильд; между
этими двумя столбиками я вписал Монику Зильвс и обвел ее имя красивой
рамочкой, Карлу Эмондсу придется послать телеграмму с просьбой позвонить
мне. У него нет телефона. Я с радостью позвонил бы Монике первой, но
позвоню ей последней: в той стадии, в какую вступила наши отношения,
пренебречь Моникой значило бы оскорбить ее как физически, так и
метафизически. В этом вопросе я вообще попал в ужасное положение: с тех
пор как Мария убежала от меня, "убоявшись за свою душу", так она говорила,
я из-за склонности к моногамии жил как монах, хоть и поневоле, но
сообразно своей природе. Если говорить всерьез, то в Бохуме я
поскользнулся и упал на колено в какой-то степени намеренно, чтобы
прервать турне и получить возможность приехать в Бонн. С каждым днем я все
больше страдал от того, что в богословских трудах, которые читала Мария,
ошибочно именовалось "вожделением плоти". Я слишком любил Монику, чтобы
утолить с ней "вожделение" к другой. Если бы в богословских трактатах
говорилось о вожделении к женщине, то и это звучало бы достаточно грубо,
но все же намного лучше, чем просто "вожделение плоти". Не знаю, что можно
назвать "плотью", разве что туши в мясных лавках, но даже туши не только
"плоть". Стоит мне представить себе, что Мария делает с Цюпфнером "то
самое", что она должна делать только со мной, и моя меланхолия перерастает
в отчаяние.
его в тот столбец, где значились люди, у которых я не собирался одалживать
деньги. Мария дала бы мне денег не раздумывая, все до пфеннига, она пришла
и помогла бы мне, особенно если бы знала, что все это время меня
преследуют неудачи, но она пришла бы не одна. Шесть лет - долгий срок;
нет, ей не место у Цюпфнера в доме, она не должна завтракать с ним за
Корнев Павел
Пехов Алексей
Жюль Верн
Пехов Алексей
Посняков Андрей
Курылев Олег