все тело Ланде дрожало; но ему было приятно это, как будто этим он
соединялся с кем-то и уже не был одиноким. А потом все вокруг: и твердость
пола, и холод, и тьма, и собственное полуголое, смешно скорченное на полу
тело, - все отошло куда-то и стало незаметным, ненужным.
глубочайшее счастье, он точно застыл, успокоился, стал забываться и заснул
на полу, когда в окна стало смотреть что-то светлое, серое и прозрачное.
когда он смутился на мгновение в предвидении тяжелого разрыва. Потом в душе
его открылась светлая и прямая дорога.
IV
лугу, по широкому откосу реки резко белели белые стены и чернели одинокие
солдаты, пронзая голубой воздух блестящими на солнце штыками.
седая, такая, какую пишут всегда на плоских суздальских иконах. Он вежливо
уставился на Ланде и вопросительно пошевелил тонкими, недоверчивыми губами.
повидать того Ткачева, которого третьего дня оправдали в суде. Я узнал, что
он еще у вас...
как будто стараясь уверить себя самого. - Я вас велю проводить... Или,
может, сюда позвать?
ним, собственно, почти что незнаком.
смотреть на Ланде.
- Я хочу, видите ли, предложить ему...
стал трогать бумаги на столе.
заторопился.
разорванном под мышками, шевельнул в сторону Ланде обшлагом с потертыми
нашивками и сказал:
жарко, несмотря на мягкое весеннее небо, сверкавшее вверху. Пахло кислыми
щами, швальней и приторным, противно-нудным запахом отхожего места.
недоумением отыскивая, что же тут было нехорошего.
доставило большое удовольствие согласиться с Ланде.
и прибавил:
странно темно после яркого солнечного света на дворе; везде был холодный,
грязно-белый камень и зеленое старое железо.
люди, молодые и старые, но все с одинаково бескровными, нездоровыми,
опухшими лицами. Недружелюбно наглыми глазами они провожали Ланде,
останавливаясь у стен, а потом безучастно, как тени, уходили куда-то в глубь
сырых коридоров, и было что-то опасное, страшное в этих бессмысленных,
равнодушных движениях. В одной камере кто-то старался петь, и было видно,
что он нарочно тратит на это больше сил, чем надо, и самое пение походило
больше на проклятие, - такой дикий был мотив и столько в нем скверных слов.
несколько голосов, точно обрадовавшись предлогу прокричать не зря, а для
какой-то надобности.
арестантской куртке, худой, черный. Смуглое, скуластое лицо его смотрело на
Ланде сумрачно и недоверчиво.
ближе и понятней Ткачеву, сказал Ланде и протянул руку.
недоверчивее посмотрел на него, прикусил тонкую, сухую губу, потом нехотя
отступил в сторону и назад шага два и сказал надтреснутым, глуховатым
голосом:
такая низкая, сырая и затхлая, что странно было думать, что в ней живет
большой человек, а не какое-нибудь маленькое, трусливое животное.
спросил Ткачев.
какое бывает у обиженных детей.
о вас и пришел.
что, может быть, вам будет легче, если я приду...
отвернулся к окну, перебирая по краю стола грязными худыми пальцами.
озлобились, и украли только потому, что мало видели сострадания и любви в
своей жизни. Я пришел к вам без всякой задней мысли, с открытым сердцем, с
искренним желанием вам чем-нибудь помочь... Зачем же вы меня обижаете?
держала его за черные пальцы, и вдруг покраснел.
руку. - Все это одни глупости...
тоном, в котором сквозь неестественную витиеватость ясно слышалось что-то
озлобленное и горькое, сказал он. - Вам... а впрочем, с какой это стати я с
вами разговаривать буду! - вздернул он плечами и отвернулся к окну, на
котором, неслышно ворошась за стеклом и решеткой, гулили голуби.
конфузливо улыбнулся одним краем тонких страдальческих губ.
Конечно, друзья! Это ведь неправда, что вечная вражда и необходимость
истреблять... Такой необходимости не может быть, не должно быть, не должно
быть!.. Надо, напротив, защищать... все одного и один всех... и быть
друзьями, братьями даже! Я, знаете, верю, что все ошибка, что все не так, и
все надо поправить, докончить... и что это-то и есть миссия человека!.. Я
верю!..
показалось Ланде, нарочно так ответил Ткачев.
кажется, нет... Я хотел сказать, что нет злобы и ненависти самих по себе,
что это только следствие работы над миром, и их надо устранить...
ненависти и злобы, которых нельзя было бы победить!
и опять беря его за руку, - что вижу... мне кажется, что вы перестали верить
в эту возможность, а поверили в то, что зло вечно, что зло везде торжествует
и что надо не бороться с ним, а служить ему! А это ужасно!.. Это не так. Вы
просто упали духом, озлобились, и теперь вы только искусственно сгущаете
атмосферу вражды, воображая, что, наконец, научились дышать по-настоящему...
Ах, Ткачев, какая это ужасная ошибка! И ведь чувствуете ее вы: ведь вам
тяжело дышать, трудно? Да?
Русанов Владислав
Конюшевский Владислав
Русанов Владислав
Ларссон Стиг
Березин Федор