Чтение 4–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

При разговорах с Иконниковым он раздражался, бывал груб, насмешлив,
обзывал его тюрей, размазней, киселем, шляпой. Но, насмехаясь над ним, он
в то же время скучал, когда долго не видел его.

В этом было главное изменение между его тюремными годами в молодости и
нынешним временем.

В молодую пору в друзьях и единомышленниках все было близко, понятно.
Каждая мысль, каждый взгляд врага были чужды, дики.

А теперь вдруг он узнавал в мыслях чужого то, что было дорого ему
десятки лет назад, а чужое иногда непонятным образом проявлялось в мыслях
и словах друзей.

"Это, должно быть, оттого, что я слишком долго живу на свете", - думал
Мостовской.

5

Американский полковник жил в отдельном боксе особого барака. Ему
разрешали свободно выходить из барака в вечернее время, кормили особым
обедом. Говорили, что по его поводу был сделан запрос из Швеции, -
президент Рузвельт просил о нем через шведского короля.

Полковник однажды отнес плитку шоколада больному русскому майору
Никонову. Его в особом бараке интересовали больше, всего русские
военнопленные. Он пытался заводить с русскими разговор о немецкой тактике
и о причинах неудач первого года войны.

Он часто заговаривал с Ершовым и, глядя в умные, одновременно серьезные
и веселые глаза русского майора, забывал, что тот не понимает
по-английски.

Ему казалось странным, как же не понимает его человек с таким умным
лицом, да еще не понимает разговора о предметах, которые сильно волнуют
обоих.

- Неужели вы ни черта не понимаете? - огорченно спрашивал он.

Ершов по-русски отвечал ему:

- Наш уважаемый сержант владел всеми языками, кроме иностранных.

Но все же на языке, состоящем из улыбок, взглядов, похлопываний по
спине и десятка-полутора исковерканных русских, немецких, английских и
французских слов, разговаривали о товариществе, сочувствии, помощи, о
любви к дому, женам, детям - лагерные русские люди с людьми десятков
разноязычных национальностей.

"Камрад, гут, брот, зупэ, киндер, сигарет, арбайт" да еще с дюжину
немецких слов, рожденных в лагерях: ревир, блокэльтерсте, капо,
фернихтунгслагер, аппель, аппельплац, вахраум, флюгпункт, лагершуце, -
хватало, чтобы выразить особо важное в простой и запутанной жизни лагерных
людей.

Были и русские слова - ребята, табачок, товарищ, - которыми
пользовались заключенные многих национальностей. А русское слово
"доходяга", определявшее состояние близкого к смерти лагерника, стало
общим для всех, завоевало все 56 лагерных национальностей.

С набором в десяток-полтора слов великий немецкий народ вторгся в
города и деревни, населенные великим русским народом, и миллионы русских
деревенских баб, стариков, детей и миллионы немецких солдат объяснялись
словами - "матка, пан, руки виерх, курка, яйка, капут". Ничего доброго из
этого объяснения не получалось. Но великому немецкому народу хватало этих
слов для того дела, которое он совершал в России.

Но так же ничего хорошего не получалось из того, что Чернецов пытался
заговаривать с советскими военнопленными, - хотя он за двадцать лет
эмиграции не забыл русского языка, а превосходно владел русской речью. Он
не мог понять советских военнопленных, они чуждались его.

И так же не могли договориться советские военнопленные, - одни, готовые
умереть, но не изменить, другие, помышлявшие вступить во власовские
войска. Чем больше говорили они и спорили, тем меньше понимали они друг
друга. А потом уже они молчали, полные ненависти и презрения друг к другу.

В этом мычании немых и в речах слепых, в этом густом смешении людей,
объединенных ужасом, надеждой и горем, в непонимании, ненависти людей,
говорящих на одном языке, трагически выражалось одно из бедствий
двадцатого века.

6

В день, когда высыпал снег, вечерние разговоры русских военнопленных
были особенно печальны.

Даже полковник Златокрылец и бригадный комиссар Осипов, всегда
собранные, полные душевной силы, стали угрюмы и молчаливы. Тоска подмяла
всех.

Артиллерист майор Кириллов сидел на нарах Мостовского, опустив плечи, и
тихонько покачивал головой. Казалось, не только темные глаза, но все
огромное его тело было полно тоской.

Подобное выражение глаз бывает у безнадежных раковых больных, - глядя в
такие глаза, даже самые близкие люди, сострадая, думают: скорей бы ты
умер.

Желтолицый и вездесущий Котиков, указывая на Кириллова, шепотом сказал
Осипову:

- Либо повесится, либо к власовцам метнется.

Мостовской, потирая седые щетинистые щеки, проговорил:

- Слушайте меня, казачки. А ведь, право, хорошо. Неужели не понимаете?
Каждый день жизни государства, созданного Лениным, невыносим для фашизма.
У него нет выбора, - либо сожрать нас, уничтожить, либо самому погибнуть.
Ведь в ненависти к нам фашизма проверка правильности дела Ленина. Еще
одна, и нешуточная. Поймите вы, чем больше к нам ненависть фашистов, тем
уверенней мы должны быть в своей правоте. И мы осилим.

Он резко повернулся к Кириллову, сказал:

- Ну что ж это вы, а? Помните у Горького, когда он ходил по тюремному
двору, какой-то грузин кричал: "Что ты ходишь таким курицам, ходы голова
вверх!"

Все рассмеялись.

- Верно, верно, давайте головы вверх, - сказал Мостовской. - Вы
подумайте, - огромное, великое Советское государство защищает
коммунистическую идею! Пусть Гитлер справится с ним и с ней. Сталинград
стоит, держится. Казалось иногда перед войной, - не слишком ли круто, не
слишком ли жестоко закрутили мы гайки? Но уж, действительно, и слепым
теперь видно, - цель оправдала средства.

- Да, гайки подкрутили у нас крепко. Это вы верно сказали, - проговорил
Ершов.

- Мало подкрутили, - сказал генерал Гудзь. - Еще крепче надо бы, тогда
б до Волги не дошел.

- Не нам Сталина учить, - сказал Осипов.

- Ну вот, - сказал Мостовской. - А если погибнуть придется в тюрьмах и
шахтах сырых, тут уж ничего не попишешь. Не об этом нам надо думать.

- А о чем? - громко спросил Ершов.

Сидевшие переглянулись, оглянулись, помолчали.

- Эх, Кириллов, Кириллов, - сказал вдруг Ершов. - Верно наш отец
сказал: мы радоваться должны, что фашисты нас ненавидят. Мы их, они нас.
Понимаешь? А ты подумай, - попасть к своим в лагерь, свой к своим. Вот где
беда. А тут что! Мы люди крепкие, еще дадим немцу жизни.

7

Весь день у командования 62-й армии не было связи с частями. Вышли из
строя многие штабные радиоприемники; проволочная связь повсеместно
нарушилась.

Бывали минуты, когда люди, глядя на текучую, покрытую мелкой волной
Волгу, ощущали реку как неподвижность, у берега которой зыбилась
трепещущая земля. Сотни советских тяжелых орудий вели огонь из Заволжья.
Над немецким расположением у южного склона Мамаева кургана вздымались
комья земли и глины.

Клубящиеся земляные облака, проходя сквозь дивное, незримое сито,
созданное силой тяготения, образовывали рассев, - тяжелые глыбы, комки
рушились на землю, а легкая взвесь подымалась в небо.

По нескольку раз на день оглушенные, с воспаленными глазами
красноармейцы встречали немецкие танки и пехоту.

Для командования, оторванного от войск, день казался томительно
длинным.

Чем только не пытались Чуйков, Крылов и Гуров заполнить этот день, -
создавали видимость дела, писали письма, спорили о возможных передвижениях
противника, шутили, и водку пили с закуской и без закуски, и молчали,
прислушиваясь к грому бомбежки. Железный вихрь выл вокруг блиндажа, косил
все живое, на миг подымавшее голову над поверхностью земли. Штаб был
парализован.

- Давайте в подкидного сыграем, - сказал Чуйков и отодвинул в угол
стола объемистую пепельницу, полную окурков.

Даже начальнику штаба армии Крылову изменило спокойствие. Постукивая
пальцем по столу, он сказал:

- Нет хуже положения - вот так ждать, как бы не схарчили.

Чуйков раздал карты, объявил: "Черва козырь", потом вдруг смешал
колоду, проговорил:

- Сидим, как зайчишки, и играем в картишки. Нет, не могу!