Чтение 4–й страницы книги ~Навеки девятнадцатилетние~

свет катились через него. Обождав, Третьяков следом за ним вошел в штаб.
Успевший вручить донесение связной пил воду у двери. Допил, насухо за собой
стряхнул капли, вверх дном перевернул рядом с ведром жестяную кружку. Тут
же, у дверей, присевши на корточки, вытер снятой с головы пилоткой враз
вспотевшее лицо, мягкие погоны на его плечах вздулись пузырями.

Старший писарь, для солидности подальше отнеся от глаз, строго читал
донесение, а связной, оперев карабин о стену, пригрозив ему пальцем, чтоб
стоял, сворачивал курить.

-- Из триста шестнадцатого?-- спросил Третьяков. Связной слюнявил
языком край газетки, доброжелательно мигнул снизу. Прикурил, сладостно
затянулся, спросил, щурясь от дыма:

-- Это вас, товарищ лейтенант, сопровождать? Сожженные солнцем брови
его были белы от насевшей пыли, распаренное лицо-- как умытое. Мокрые,
потемнели, прилипли отросшие на висках волосы. Затянувшись несколько раз
подряд, окутавшись висячим махорочным облаком, связной вдруг спохватился:

-- Вот ведь забыл совсем... Как отшибло память...-- И, вставши,
расстегивал карман гимнастерки. Вытащил оттуда серую от пыли тряпицу,
развернул на ладони-- в ней была серебряная медаль "За отвагу".

Писаря, сойдясь, читали сопроводительную, разглядывали медаль, как
недавно разглядывали часы. Была она старого образца, с красной замаслившейся
лентой на маленькой колодке. Серебро почернело, словно закоптилось в огне, а
посреди-- вмятина и дырка. Пуля косо прошла через мягкий металл, и номер на
обороте нельзя было разобрать.

-- Это какой же Сунцов?-- спрашивал старший писарь Калистратов, как
видно гордясь своим знанием личного состава.-- Который к нам в Гулькевичах с
пополнением прибыл?

-- А я не знаю,-- доброжелательно улыбался связной и сложенной пилоткой
вновь утер лицо и шею. Он рад был отдыху, остывал перед тем, как вновь идти
по солнцу, и выпитая вода выходила из него потом.-- Приказали: снеси в штаб,
отдай, мол.

-- Так как же его убило?

-- А как? На НП, должно. Разведчик.

-- Телефонист. Вот сказано: связист.

-- Разве связист? Ну, значит, по связи...-- еще охотней согласился
солдат.-- Связь обеспечивал...

Старший писарь отчего-то нахмурился, отобрал у писарей медаль, подколол
к ней сопроводительную бумагу. И когда открывал заскрипевшую крышку
железного ящика, был торжествен и строг, словно некий обряд совершал.
Серебряная медаль звякнула о железное дно, и снова со скрежетом и лязгом
опустилась крышка.

Вскоре-- вслед за связным-- Третьяков шел в полк. Они свернули в
проулок. Навстречу во всю ширину его-- от плетня до плетня-- шли с завтрака
офицеры. Солнце светило сбоку, и тени головами дотягивались по пыли до
плетня, а ближние и за него перевалили.

Старший по званию, майор, что-то рассказывал уверенно, а шедший с
правого края офицер заглядывал вдоль строя, улыбкой участвуя в разговоре. И
с удивлением Третьяков признал в нем старшего лейтенанта Таранова, его
золотой клык блеснул из дряблых губ. Но видом, выправкой строевой он весь
так пришелся в этой шеренге возвращавшихся с завтрака, словно всегда и был
здесь.

ГЛАВА IV

Той же ночью Третьяков вел орудия к фронту. Весь их дивизион
перекидывали куда-то левей. Заскочил в сумерках командир батареи капитан
Повысенко, ткнул ногтем в карту:

-- Вот этот ложок видишь? Высотку видишь? Поставишь орудия за обратным
скатом.-- Железный ноготь, обкуренный до черноты, провел черту.-- Ясно? Мой
НП будет на высоте плюс сто тридцать два и семь. Поставишь батарею, потянешь
ко мне связь.

И опять:

-- Ясно?

-- Ясно,-- сказал Третьяков. На карте все было ясно.

Рядом рокотал трактор, из выхлопной трубы выпархивали искры, яркие в
сумерках. Зачехленные, в походном положении, орудия были уже прицеплены, но
ба-тарейцы все что-то грузили на них сверху, все что-то несли. У прицепа с
батарейным имуществом суетился старшина. Повысенко поглядел туда неподвижным
взглядом, подошел.

В прицепе, под брезентовым верхом, стоял в темноте на четвереньках
командир огневого взвода Завго-родний, мучился болями. Его хотели отправлять
в медсанбат, но на фронте заболевший поневоле чувствует себя кем-то вроде
симулянта. Тут либо ранит, либо убивает, а какая может быть болезнь на
фронте? Сейчас ты жив, через час убило-- не все равно, здорового убило или
заболевшего? И Завгородний превозмогал себя. В последний момент старшина
вспомнил испытанное средство: намешал полстакана керосина с солью, дал
выпить: "Оно сначала пожгеть, пожгеть, потом от-пу-устит..."

Подойдя к заднему борту, Повысенко заглянул внутрь прицепа, в темноту:

-- Ну как, полегчало? И старшина всунулся:

-- Жгеть? Жгеть?

Он чувствовал себя ответственным -- и за средство и за болезнь.

-- Легча-ает,-- через силу простонал Завгородний. И переступил коленями
на шинелях: лечь он не мог.

-- Средство верное,-- обнадежил старшина.-- Пожгеть, пожгеть и--
отпу-устит...

И погладил себя по душе, до самой ременной пряжки, где и должно было
отпустить.

Давило низкое, небо, все серое, как одна сплошная туча. И угольными
тенями под ним несло разорванные облака. Притихло перед дождем. Трактора с
прицепленными орудиями стояли в посадке; правей за кукурузным полем глухо
выстукивали пулеметы, взвивались над землей трассы пуль, все уже яркие.

-- Значит, так.-- Комбат подумал, пожевал шелушащимися, обветренными
губами.-- Твой взвод управления беру с собой. Случ-чего Паравян,
помкомвзвода, с тобой будет. Все ясно? Действуй!

Козырнул и зашуршал плащ-палаткой, удаляясь.

Дождались темноты. Тронулись. Взрокотав, трактора потянули за собой
орудия, подминая под гусеницы кустарник, давя на выезде из посадки молодые
деревца. По рыхлой земле глубокий развороченный след оставался за батареей.

Двигались без света. Сверху-- черное небо, под ногами и впереди
светлела пыльная дорога. Спустился дождь. На тяжелые колеса пушек, на
резиновые ободья валом наматывался чернозем.

Фронт все время оставался правей; по нему и ориентировался Третьяков.
Невысоко взлетали там ракеты и гасли, задушенные дождем. В смутных
движущихся отсветах каждый раз видел Третьяков батарейцев в мокрых
плащ-палатках, идущих за пушками. И обязательно несколько человек,
нахохлившись, сидели на каждой пушке, дремали, а сверху дождь сыпал.

-- Паравян! А ну, сгони с пушек! Тряхнет, попадают сверху, подавит
сонных.

Паравян, статный, красивый помкомвзвода, смотрел на него из-под
намокших выгнутых ресниц своими черными глазами, молча не одобрял и шел
выполнять.

-- Хочешь, чтоб людей подавило? Сколько раз говорить!

И знал Третьяков, что говорить ему столько, сколько будут двигаться. Он
тоже был бойцом, и тоже его вот так сгоняли, а он заходил с другой стороны
и, как только не видел командир, опять влезал на пушку, потому что хотел
спать, а спать сидя лучше, чем на ходу. Но сейчас не кто-то другой, кого в
душе чертыхать можно, отвечал за него, а он сам командовал людьми и отвечал
за них и потому приказывал сгонять сонных бойцов. И Паравян неохотно шел
выполнять.

Никого из них, кроме все того же Паравяна, не знал он ни в лицо, ни по
фамилиям. Он вел их, они шли за ним. Он и в своем-то взводе управления еще
никого не успел узнать. Дело было перед самым обедом, вызвали в штаб
командира отделения разведки Чабарова, который заменял убитого командира
взвода, приказали сдать взвод ему, лейтенанту Третьякову. Чабаров, старый
фронтовик, глянул на девятнадцатилетнего лейтенанта, присланного командовать
над ним, ничего не сказал, повел к бойцам.

Весь взвод, все, кто в этот момент не находился на наблюдательном
пункте, рыли за хатой щели от бомбежки: не для себя рыли, для штаба
дивизиона. Над стрижеными головами, над мокрыми подмышками, над втянутыми от
усилия животами взлетали вразнобой и падали кирки. В закаменелой от солнца
земле кирка, вонзаясь, оставляла металлический след и вновь взлетала,
блещущая, как серебряный слиток.

Освещенные солнцем солдатские тела даже после целого лета были белы,
только лица, шеи и кисти рук черные от загара. И все это были молодые
ребята, начинавшие наливаться силой: за войну подросли в строй, только двое,
трое -- пожилых, жилистых, с вытянутыми работой мускулами, начавшей обвисать
кожей. Но особенно один из всех- выделялся, мощный, как борец, от горла до
ремня брюк заросший черной шерстью; когда он вскидывал кирку, не ребра
проступали под кожей, а мышцы меж ребер.

Пройдя взглядом по этим блестевшим от пота телам, увидел Третьяков у
многих отметины прежних ран, затянутые глянцевой кожицей, увидел их глазами
себя: перед ними, тяжело работавшими, голыми по пояс, стоял он, только что
выпущенный из училища, в пилотке гребешком, весь новый, как выщелкнутый из
обоймы патрон. Это не зря Чабаров вот таким представил его взводу, нашел
момент. И не станешь объяснять, что тоже побывал, повидал за войну.

После уж, когда подошло время за обедом идти, построил Чабаров взвод, с
оружием, с котелками в руках, подал список, собственноручно накарябанный на
бумаге. А сам, подбористый, коренастый, широкоскулый, с коричневым от загара