Чтение 4–й страницы книги ~Только обгон~

Он приехал ко мне в Мексику с Саймоном, белокурым парнишкой русских
кровей, который изначально не был гомиком, но полюбил Ирвина, его "душу" и
поэзию, и поэтому последовал за своим Мастером во всем - а еще Ирвин
привез с собой в Мексику двоих ребят16, одним из которых был саймоновский
братишка Лазарус (15 с половиной лет) а другим Рафаэль Урсо из Нью-Йорка,
великий молодой поэт (позднее написавший "Атомную бомбу" которую
перепечатал журнал Тайм специально чтобы показать ее нелепость, но она
всем наоборот очень понравилась) -
Кстати говоря, читатель должен понимать что став писателем я познакомился
со многими гомосексуалистами - 60-70% наших лучших писателей голубые,
видимо секс с мужчинами этому как-то способствует, и конечно я постоянно
встречался с ними, общался, обменивался рукописями, встречал их на
вечеринках, поэтических чтениях, везде - Это не мешает
писателю-негомосексуалисту быть писателем или объединяться с ними - Точно
в таком же положении был и Рафаэль, который просто "знал всех" также как и
я - Я мог бы выдать вам список гомосексуалистов в искусстве в милю длиной,
но не вижу никакого смысла находить какой-то цимес17 в этом безвредном и
вполне нейтральном факте - Каждому свое.
Ирвин написал мне письмо и сказал что они появятся через неделю, поэтому я
заторопился и закончил свой роман исступленным запойным писанием как раз
ко времени их приезда, но они опоздали на две недели из за дурацкой
задержки en route в Гвадалахаре, посещения какой-то занудной поэтессы. Так
что в конце концов мне оставалось только сидеть на краю своей техадо18
крыши пялясь вниз на улицу и ожидая когда же появятся идущие вдоль по
Оризабе четверо Братьев Маркс19
Все это время старый Гэйнс тоже нетерпеливо ждал их приезда, годы изгнания
(вдали от семьи и законов США) заставили его почувствовать себя одиноким и
кроме того он отлично знал Ирвина по старым временам на Таймс-сквер когда
(в 1945-м) мы с Ирвином, Хаббардом и Хаком мотались по барыжьим барам
вырубая себе дозняк. В те дни Гэйнс был в зените своей славы одежного вора
и частенько читал нам целые лекции по археологии и антропологии, иногда
прямо перед статуей Отца Даффи, несмотря на то что никто его толком не
слушал. (Собственно, это я первый дошел до гениальной идеи послушать что
говорит Гэйнс, впрочем нет, Ирвин тоже к нему прислушивался, даже в те
давние времена).
Теперь вы понимаете что за чудной чувак этот Ирвин. Во времена наших с
Коди путешествий на дороге он ездил за нами в Денвер, возя с собой повсюду
свои апокалиптические поэмы и сумасшедшие глаза. Теперь, став знаменитым
поэтом, он как-то поуспокоился, стал делать все то что ему хотелось делать
всегда, путешествовать еще больше прежнего, впрочем писать стал меньше, но
по-прежнему сматывая в клубок нити своего замысла - так и подмывает
назвать его "Мамаша Гарден".
Ночью, сидя на краю крыши, я воображал как они приедут, и что я сделаю
тогда, кину в них камушком, заору, как-нибудь уж собью их с толку, но на
самом деле я никак не мог по-настоящему представить себе их приезд в
обыденной реальности.

10

Я спал, просидев всю ночь карябая стишки и блюзовые песенки при свече,
обычно я спал до полудня. Дверь проскрипела настежь и в нее вошел Ирвин,
один. Там, в Фриско, поэт Бен Фэган сказал ему: "Как будешь в Мексике
черкани мне письмецо и напиши что первое ты увидел в комнате Джека". Он
ответил в письме: "Драные штаны свисающие с гвоздя в стене". Он стоял
рассматривая комнату. Я протер глаза и сказал "Черт тебя дери, ты опоздал
на две недели".
"Мы ночевали в Гвадалахаре и врубались в Алису Набокову, странную
поэтессу. У нее чумовые попугаи, квартира и муж - А ты как, Джеки?" и он
ласково положил руку мне на плечо.
Как это странно, какой все же долгий путь проходят люди в этой жизни, мы с
Ирвином, когда-то давно подружившиеся в кампусе Колумбийского Университета
в Нью-Йорке, стоим сейчас друг перед другом в глинобитной лачуге в
Мехико-Сити, так вот людские судьбы струятся себе неторопливо длинными
червями через ночную площадь - Взад и вперед, вверх и вниз, в болезни и
здравии, и хочется спросить, неужто судьбы наших предков текли так же?
"Как протекали жизни наших предков?"
Ирвин говорит "Сидели они себе по домам да хихикали. Давай же, вставай
наконец. Мы идем сейчас в центр смотреть на Воровской Рынок. Всю дорогу от
Тихуаны Рафаэль сочинял безумные стихи о злом роке Мексики, хочу теперь
показать ему настоящий злой рок, продающийся на рынке. Видел эти
поломанные куклы без рук которых они тут продают? И старые ветхие
изъеденные червями ацтекские деревянные статуэтки которые и в руки-то
взять страшно? - "
"Старые открывашки"
"Чудные старые продуктовые сумки 1910 года".
Опять мы за свое, стоит нам встретиться как разговор становится похож на
раскачивающееся взад-вперед стихотворение, прерываемое рассказываемыми
байками. "Хлопья свернувшегося молока в гороховом супе"
"Ну а как тут с квартирами?"
"Прежде всего, ага, надо квартиру снять, Гэйнс сказал что внизу есть одна,
дешево, и с кухней".
"А где остальные?"
"Все у Гэйнса"
"И Гэйнс говорит"
"Гэйнс говорит и рассказывает им о Минойской Цивилизации. Пошли"
В комнате Гэйнса Лазарус, 15-летний чудила который никогда не говорит,
сидит и слушает Гэйнса честно глядя невинными глазами. Рафаэль плюхнувшись
в кресло старика наслаждается лекцией. Гэйнс ораторствует сидя на краю
своей кровати и зажав кончик галстука в зубах, потому что как раз
перетягивает себе руку чтобы выступила вена или случилось наконец что-то
чтобы он мог вмазаться шприцом с морфием. Саймон стоит в углу с видом
русского святого старца. Это великое событие. Мы все вместе в одной
комнате.
Ирвин получил дозняк от Гэйнса, лег на кровать под розовыми занавесками и
махнул нам рукой. Детка Лаз получил стаканчик гэйнсовского лимонада.
Рафаэль пролистывал Очерки Истории желая знать гэйнсову версию
жизнеописания Александра Великого. "Я хочу быть как Александр Великий",
вопил он, как-то так получалось что он всегда вопил, "Хочу одеваться в
роскошные полководческие одежды усыпанные алмазами, грозить своим мечом
Индии и смотаться поглазеть на Самарканд!"
"Ага", сказал я, "но ты же не хочешь чтобы убили твоего старого друга
лейтенанта и вырезали целую деревню женщин и детей!" Начался спор. Так мне
вспоминается этот день, первым делом мы начали спорить об Александре
Македонском.
Рафаэль Урсо тоже мне нравился, несмотря на, а может наоборот, из-за наших
старых разборок по поводу одной "подземной" девчонки, как я уже
рассказывал раньше20. И он тоже вроде как хорошо ко мне относился, хоть и
говорил про меня за глаза всякую хрень, впрочем он болтал так про всех.
Так и сейчас, отойдя в угол он шепнул мне на ухо "Этот твой Гэйнс мерзкий
урод!"
"Это ты о чем?"
"Пришел день горбуна, уродец льстивый..."
"Но я-то думал что он тебе нравится!"
"Смотри, вот мои стихи - " Он показал мне блокнот исписанный чернильными
каракулями и рисунками, превосходными и жуткими зарисовками истощенных
детей пьющих "Кока-колу" из здоровенных бутылок с ножками и сиськами,
наверху завиток волос со словами "Злой рок Мексики" - "В Мексике царит
смерть - Я видел ветряную мельницу чье колесо гнало смерть сюда - Мне
здесь не нравится - и этот твой Гэйнс просто мерзкий урод".
Это чисто для примера. Но все-таки я любил его, за чрезмерность его
горестных раздумий, за то как он стоит на углу, глядя под ноги, ночью,
рука прижата ко лбу, не зная куда ему податься в мире этом. Он чувствовал
также как и все мы, но драматизируя до крайности. И в его стихах это
выражено лучше всего. И поэтому назвать немощного бедолагу Гэйнса "уродом"
было для Рафаэля лишь проявлением его беспощадного но искреннего ужаса.
Что же касается Лазаруса, то спросишь его "Эй Лаз, как дела?" и он
поднимет свои невинные и кроткие синие глаза с легким намеком на улыбку,
такую херувимскую почти что, печальный, и никакой ответ уже не нужен. По
правде говоря, он напоминал мне моего брата Жерара больше чем кто-либо
другой в мире. Он был высоким сутулящимся подростком, прыщавым, но с
красивыми чертами лица, совершенно беспомощным без поддержки и
покровительства своего брата Саймона. Он не был способен правильно
пересчитать деньги, спросить дорогу не попав при этом в передрягу, а в
особенности устроиться на работу, разобраться в каких-нибудь официальных
бумажках или даже в газете. Он был на грани впадения в кататонию, подобно
своему старшему брату находящемуся сейчас в психушке (между прочим, тому
самому старшему брату который всегда был его кумиром). Если б не было
Саймона с Ирвином которые присматривали за ним, защищали, обеспечивали
жильем и кормежкой, его самого тоже быстренько сцапали бы. И не то чтобы
он был полным кретином, или слабоумным. На самом деле он был просто
умницей. Я видел письма написанные им в возрасте 14 лет, до его недавнего
обета молчания: они были совершенно нормальными и уровнем выше среднего,
пожалуй он был восприимчивей и писал лучше чем я в свои 14 когда сам был
таким же простодушным и замкнутым чудовищем. Что же до его увлечения,
рисования, то он был лучше большинства ныне живущих художников, и я всегда
знал что он настоящий юный гений-художник сторонящийся людей чтобы те
оставили его в покое, и не заставляли бы устраиваться на работу. Я
частенько подмечал его странный взгляд обращенный ко мне искоса, похожий
на взгляд собрата или сообщника в мире суетливых зануд, что-то вроде того -
Такой взгляд говорил: "Я знаю Джек, ты понимаешь зачем я это делаю, и ты