его уверенности. В сущности, занятие это не такое уж приличное, здесь следят
за невинными, в чем любовники провинились? Они не совершили преступления,
они не знают за собой вины, они всегда готовы повторить: "Кому я врежу,
кроме себя?" -- а любовь извиняет все, им так кажется, и мне так казалось в
те дни, когда я любил.
объяснил:
люблю виски, но он шутки не заметил.
если бы наш человек не угостил кого надо. Конечно, виски -- самое дешевое.
сказал, что с меня хватит еженедельного.
верил, что такие беседы рано или поздно бывают у всех.
ли мне?" Сыщик, как писатель, должен собрать свой будничный материал прежде,
чем он найдет ключ. Но как трудно выбрать самое важное! Внешний мир давит
так, словно тебя пытают. Теперь, когда я записываю все, что со мною было, и
придумывать не должен, проблема -- та же самая, только хуже: прибавилось
очень много фактов. Сумею ли я вычленить человека из нагромождения деталей
-- газет, еды, машин в Баттерси, чаек, прилетающих с Темзы в поисках хлеба,
раннего лета в парке, где дети пускают лодочки? (Стояло последнее лето перед
войной, тогда каждое лето было ясным, погожим, черт их дери.) Интересно,
прикидывал я, если долго думать, можно ли догадаться, кто из тогдашних
гостей стал ее любовником? Мы впервые увидели друг друга на вечеринке в ее
доме, где пили плохой южноафриканский херес, ведь шла война в Испании.
Наверное, я заметил Сару потому, что она была счастлива,-- в те годы
ощущение счастья потихоньку умирало. Счастливыми бывали пьяные, дети, больше
никто. Сара сразу понравилась мне, когда сказала, что прочла мои книги -- и
все, больше про них не говорила; наконец во мне увидели человека, а не
писателя! Я и не думал в нее влюбляться -- она была красива, а красивые
женщины, если они еще и умны, как-то принижают меня. Не знаю, есть ли в
психологии "комплекс короля Кофетуа", но меня не тянуло к женщинам, если я
не ощущал, что я выше их. Тогда, в первый раз, я заметил, что Сара красива и
счастлива, и еще -- что она трогает собеседника рукой, словно он ей очень
дорог. Из всего, что она говорила, помню одну фразу: "Видно, вы многих не
любите". Наверное, я ругал писателей. Не помню.
вспомнить, надо пройти сквозь толщу боли, но я запомнил, как, перепив этого
хереса, я покинул жаркую, набитую комнату и вышел вместе с Генри. Солнце
светило прямо сверху, трава казалась белой. Дома вдалеке были как на старой
гравюре -- четкие, тихие, маленькие; где-то плакал ребенок. Церковка
восемнадцатого века стояла, словно игрушка, на островке газона -- игрушка,
которую можно оставить во тьме, на сухой жаре. В такой час хочется открыть
душу чужому.
гостей, и в глазах у него блестели слезы.
министерстве, и я пристал к нему, чтобы собрать материал. Через два дня
пришло приглашение. Позже я узнал, что это Сара посоветовала меня позвать.
собственно, бедный? Ведь у него остались лучшие карты -- доверие, смирение,
нежность.
тронул мой рукав, словно мы давно знакомы. У нее он научился, что ли? Муж и
жена становятся похожи. Мы вернулись, и, когда открылась дверь, я увидел в
зеркале, как женщина целует мужчину. Женщина была Сара. Я посмотрел на
Генри. Он ее не заметил или не обратил внимания. "А если заметил,-- подумал
я,-- какой же он несчастный!"
любовник, а сослуживец Генри, от которого сбежала жена. Сара познакомилась с
ним в тот самый день, и вряд ли именно он сейчас целует ее. У любви не такой
долгий инкубационный период.
возвращается. Видимо, ее вырабатывают те же самые железы, что и любовь,--
результаты такие же. Если бы нас не учили, как понимать Страсти Христовы,
догадались бы мы, кто любил Христа -- ревнивый Иуда или трусливый Петр?
обрадовался, как радовался прежде, услышав в передней ее шаги. Безумная
надежда посетила меня -- я подумал, что новая встреча разбудила пусть не
любовь, но какое-то чувство, какую-то память, их ведь можно разбудить. Мне
показалось, что если мы хоть раз будем вместе --ненадолго, наспех,
как-нибудь,-- я наконец успокоюсь, избавлюсь от наваждения и брошу ее, не
она меня.
пришлось посмотреть в книжку -- я усомнился в последней цифре. Слушая гудки,
я гадал, вернулся ли Генри со службы, и думал, что сказать, если ответит он.
Потом я понял, что теперь лгать не надо. Без лжи мне стало так одиноко,
словно она -- мой единственный друг.
приходило, что такие пустяки тоже меняются со временем.
меньше чем на год,-- и решил узнать по справочной, как вдруг зазвонил
телефон, и это была Сара.
не знала, как быть. Я ответил:
Кстати, я забыл ваш номер. В книге он есть?
хотела спросить...
нас гордость.
четверга.
дурой, которую я знать не хочу. Когда я набрал номер, Сара, наверное, еще не
отошла от телефона.
помню! Это -- надежда".
страницу, чтобы не смотреть на дверь, хотя люди все время входили, и не я
один выдал бы глупое волнение, если бы поднял голову. Чего мы ждем, почему
так стыдимся разочарования? В газете, как обычно, были убийство и
парламентские споры о нормах на сахар. Она опаздывала, прошло пять лишних
минут.
голос.
очень хотел, чтобы она приврала -- сказала, что мы никогда не расстанемся,
что мы поженимся. Я бы ей не поверил, мне просто хотелось это услышать,
может быть -- чтобы возразить. Но она не играла, не притворялась, а потом
вдруг поражала меня такими нежными, такими щедрыми словами... Помню, я
как-то совсем загрустил (она спокойно сказала, что когда-нибудь мы
расстанемся непременно) и услышал в несказанной радости: "Я никогда никого
так не любила и не полюблю". Конечно, думал я, она сама не знает, что играет
в ту же игру.