шести койках в комнате. Учиться еще год. Ну и началось хождение по
бюрократическим мукам. А тут еще ее русский папа напился и стал мне гадости
говорить. Я, естественно, огрызнулся, а ее еврейская мама тут же выступила
по моему поводу, что, мол, ее-то пьяный муж проспится, а вот я, дурак,
никогда... Моя любимая пыталась нас всех примирить, но я уже имел богатый
опыт общения с вашей великой и нелепой нацией. Там, где звелся пьяница,
жизни не будет. Проспится, а потом снова налижется и такое натворить успеет,
пока снова не проспится... Девушка она была милейшая, добрейшая, но в
очередном скандале... Короче говоря, я ушел. Сразу и не оглядываясь..."
"Тоже поступок! А она?" "Она была с характером. За мной не побежала. Как я
потом узнал, через полгода она вышла за достойного и устроенного человека
лет на десять старше ее. Сейчас он... вроде Пустовых. А мне и подумать
страшно, что моя бедная чайка могла выйти за меня, прожить с изобретателем
пару десятков лет и потом еще и оказаться на месте Марьяны в той же моей
проклятой израильской эпопее. Она была настолько порядочной, что при любых
бедах меня бы не бросила. Вот до сих пор и переживала бы со мной все ужасы
иммиграции. Для меня же наблюдать унижения и муки любимой женщины было бы
самой страшной пыткой. Так что все устроилось наилучшим образом. Марьяну мне
тоже было жалко, но это совсем другое дело. А чайка моя без меня живет себе
не в чужой, а в своей стране. Если она и бывает в Изриале, то для
разнообразия, после Канар, поселившись в лучшем отеле с видом на Красное
море..." "И вы больше никогда не виделись?" "Нет. Я вскоре женился на
Марьяне. Всю жизнь сравнивал ее с чайкой и, пожалуй, не столько любил,
сколько терпел." "А она вас?" "Как видите, тоже терпела до поры до времени."
"Вы поссорились?" "Можно сказать и так. Если после эмиграции жизнь
становится все хуже и хуже, даже любящие супруги подспудно винят друг друга.
А дальше - коса на камень. Любое слово, взгляд, жест некогда даже и любимого
человека вызывает только раздражение, если не бешенство." "И вы
возненавидели свою Марьяну?" "Вовсе нет! Я ненавидел только самого себя и
без конца думал о самоубийстве. Но от таких мыслей до реальных планов, тем
более до самого, так сказать... акта... К Марьяне же я испытывал не столько
раздражение, сколько острую жалость и сходил с ума от своего бессилия
облегчить ее жизнь. Но от этого наши отношения не становились лучше.
Совместная жизнь превратилась в непрерывную пытку. Единственное спасение -
как можно реже попадаться друг другу на глаза." "Но вы же полюбили ее за
десятилетия супружества?" "В какой-то мере. Там происходит... деградация
всего, включая и более теплые супружеские отношения... Вот видите, Ирочка,
как вредно напоить еврея. Другой через месяц теплой дружбы не наговорит
столько откровенностей, как пьяный Марик после какой-то бутылки-второй пива.
Так что давайте-ка, если не возражаете, поговорим о другом... Так какой узел
шагайки вам поручили?" "Простите меня. Это явызвала вас на мучительные для
вас откровения."
хочетсяоблегчить душу и рассказать, почему вы в... тридцать?.."
для волос, не парик, наконец?"
былазаложницей на Кавказе." "У чеченов?" "Если бы! Чечены, при всей своей
жестокости, - благороднейшие джигиты по сравнению с моими хозяевами.
Наемники- славяне. Как говорится, ни папы, ни мамы." "Ира, я ведь ни о чем
не спрашиваю..." "А я ни о чем и не рассказываю. И подсела я к вам совсем не
для взаимных откровений или там... флирта. У меня к вамдело." "Вот как! А
я-то, старый дурак... Слушаю."
вас называть, а мне нравится... звать такого... как мальчишку... И
разоткровенничались со мной не зря. Иначе, боюсь, и я бы не решилась. Итак,
о деле. Марик, возьмите меня в свой экипаж, на вашу шагайку. Вам же нужна
там буфетчица, верно?" "Вы умеете хорошо готовить?" "Я запишусь на платные
курсы и буду не хуже любой другой. Вы что это?.. Я же в буфетчицы прошусь, а
не в наложницы."
И еще. Я никогда не беседовал с женщиной, которая бы не отвечала на мою
улыбку.""Еще бы! Зато увас онаудивительно профессиональная. На вашу улыбку
просто невозможно не ответить. Такая у инженеров не бывает. Вы... что-то там
продавали в своем Израиле?" "Вы угадали. И не только продавал. Так вот, я не
приму седую буфетчицу. Придется вам покрасить волосы." "Почему?" "У каждого
капитана свои закидоны. Хочу набрать себе молодежный экипаж и подавлять
всехтолько своими сединами." "Ради таких рейсов я обещаю покраситься, хотя и
знаю, что никогда не восстановлю ни цвета моих волос до катастрофы, ни..."
тихо плакать, не вытирая слез, которые текли из глаз и из носа, затекая ей в
рот и капая с подбородка на платье. Она не шевелилась, не вытирала капель, а
в ее взгляде была нестерпимая боль. Я неуверенно положил свою руку на
ее.Девушка тотчас благодарно сжала мою кисть.
любом удобном для вас виде... А пока... Могу я вас пригласить со мной
поужинать после работы?" "Можете. Не все же вам мною любоваться в рабочее
время. Это нас с вами отвлекает от эпохальной деятельности. И потом, я
все-таки не натюрморт, а еще вполне живая женщина."
жутко исказилось, что я вздрогнул. Ирина лихорадочно достала платок и снова
стала вытирать слезы.
моего возраста от свидания с такой странной юной дамой?..
Свежие метровой высоты сугробы были уже с пятнами блевотины. Навстречу
попадались пьяные, один из которых подозрительно замедлил шаг. За долгие
годы эмиграции я утратил иммунитет и забыл, что с такими прохожими
смертельно опасно встречаться глазами. Парень был со свежими ссадинами на
лице и каплями крови на белом тулупе. Из-за мехового ворота торчало лезвие
топора. Мимо шли закутанные люди, не обращая на потенциального убийцу ни
малейшего внимания. Нет, ничего в сущности не изменилось на родине за все
эти годы, подумал я, впервые окончательно осознав, что это уже не один из
моих снов о возвращении, а реальность. Сколько раз мне за эти двенадцать лет
снилось, что я снова в Сибири, где сном является Израиль, и как я был
счастлив при пробуждении! И вот он - сибирский город наяву, вот он снег,
дрожащие в мареве огни, пьянь...
от прохожих. А ведь я всю жизнь не терпел все это точно так же, как
возненавидел потом такие же беспощадные израильскую жару и гвалт, как любое
подавление человека природой или обществом.
кусок льда, я часто моргал заиндевевшими ресницами на белые мертвые огни.
Вокруг сверкали витрины нарядных магазинов. Туда без конца хотелось зайти
погреться, перевести дух и разлепить смерзшиеся ноздри.
среди ярких цветов и палящего зноя. В тот день началась история шагайки в
Свободном мире, на Западе, в Своей Стране, куда я так долго и страстно
стремился. Ведь именно там, как всем известно, таланту предоставлена зеленая
улица, а заказчики только и ищут перспективные идеи...
раскаленными пустынями, висел бесконечный невыносимый зной. Желанное в иных
широтах солнце играло тут роль палача всего живого. Но искусственный
растительный мир Израиля этого гнета не чувствовал.
цветов плыл вокруг пожилого человека, бодро шагающего вверх по серпентину.
Позади были пять километров бетонных серых развалин нижнего города, а
впереди роскошь города верхнего.
пребывания моей чисто еврейской семьи в Стране с противоестественным от нее
отчуждением.
евреи, к которым я совался было со своей научной биографией, были стократ
недоступнее Ивановых и Петровых в только что оставленном галуте. И не
столько из-за языкового барьера, сколько от свойственной нормальному
человеку брезгливости к неприличному поведению.
претендовать на рабочее место, занимаемое по протекции или после многих лет
безупречной службы у всех на глазах. Любая же советская биография была
пригодна только для личных мемуаров.
наивную иллюзию нужности Стране, коль скоро она меня официально, на бланке с
гербом, пригласила и дала свое гражданство. Да и не орали никогда и ни на
кого в высоких кабинетах местной аристократии. Дураков здесь учили иначе -
выслушивали, веско обещали позвонить, пригласить, рассмотреть, обсудить... И
- не звонили.
был либо за границей, либо на военных сборах, либо назревали очередные
праздники, после которых было твердо обещано меня пригласить, либо
израильтянину просто было некогда именно в момент звонка. И - все до единого
- снова обещали непременно позвонить. И - ни один - так и не позвонил!
хотя бы отказать. Трудно было поверить, что поголовная непорядочность тут
норма, что дело чести обитателей кабинетов - забыть об обещании, данном