Ивановский лежал и скрежетал зубами от немого отчаяния - так все шло
хорошо и, на тебе, срывалось из-за какого-то нелепого выстрела...
озноба, мокрое его белье ледяным панцирем облипало тело. Вверху сгорело с
десяток ракет, пулемет возле пуньки вроде бы стал затихать. И тогда сзади
раз и другой его потрогал за сапог Лукашов. Ивановский на снегу вывернулся
лицом назад.
ожидая разъяснения оттуда.
по пригоршне снега. Что и говорить, начало было испорчено, но вскоре могло
произойти и еще худшее - их запросто могли обнаружить в поле. Тем не менее
разбираться, ползти назад теперь не было времени, и он приказал первому,
кого различил в темноте за сержантом:
телом снег, развернулся и исчез в темноте. Ивановский тут же спохватился
при мысли, что с раненым лучше бы послать не его, а кого-нибудь более для
того способного, но возвращать Шелудяка теперь уже не стал. "Пусть живет!"
- с чувством неожиданного великодушия подумал он. Не каждому выпадает
такое, но этот старик, наверно, больше других имеет право выжить, -
все-таки отец семейства, дома трое детей, а это что-нибудь да значит.
тихо, только за лесом все урчала, ворочалась и вздыхала далекая орудийная
канонада. Ивановского снова охватило беспокойство за время, которое,
невзирая ни на что, мчалось дьявольски быстро, и лейтенант даже испугался,
что вконец опоздает. По правде, он не предвидел столько неожиданностей в
самом начален теперь подумал невесело: а что еще будет!
замер от потока стремительно метнувшихся в его сторону трасс.
Распластавшись на снегу, лейтенант вгляделся в ту сторону, где едва
заметным бугорком темнел в отдалении сарай, и живо попятился назад под
защиту все того же маленького, едва заметного вблизи обмежка. Все-таки,
наверно, их обнаружили. Вверху с шипением и треском жгли небо ракеты, а
пулеметные трассы, огненно сверкая в темноте, секли, низали, взбивали снег
как раз на их предстоящем пути из-за пригорка. Во что бы то ни стало надо
было выскользнуть из этой проклятой западни, но проползти по ярко
освещенному полю нечего было и думать.
этот обмежек, словно посланный богом для их спасения, - только он укрывал
их от пулеметного огня с пригорка. Но сколько же можно укрываться?
командирского действия. И он решил единственно теперь возможное: заставить
замолчать пулемет. Очевидно, лучше всего подползти к нему со стороны
фронта, от речки; сделать это, разумеется, с наибольшим успехом мог только
он сам. Только одному, в крайнем случае двоим еще можно рискнуть
подобраться к нему незамеченными.
рядом.
молчание, пояснил: - Иначе не вылезем. В случае чего возьми карту,
поведешь группу.
сложенный лист карты, подвинул ближе к старшине свои лыжи. Пулемет молчал,
догорала на снегу настильно брошенная немцем ракета, стало темно и тихо.
Но он знал: стоит лишь высунуться из-за обмежка, как немцы снова поднимут
свой тарарам; видно, они здесь что-то просматривают.
Лукашов не отстанет. В наступившей затем кромешной тьме он с автоматом в
руке и тремя гранатами в карманах брюк пополз под обмежком. Надо было
торопиться, иначе вся его вылазка теряла смысл. Разумеется, это было не
самое лучшее, может, наоборот даже, но другого выхода из затруднения он не
находил. Другим было разве что возвращение восвояси, что, впрочем, тоже
теперь сделать не просто. Он зло про себя ругался и твердил, разгребая
снег: "Ну бей же, бей, гад! Шуми побольше..."
пулеметчик глух и слеп, тогда бы уж лейтенант как-нибудь подобрался к
нему. И пулемет действительно скоро ударил - сразу, как только засветила
ракета. Но, к удивлению своему, в первый момент Ивановский не увидел ни
одной из его трасс. Короткое недоумение лейтенанта, однако, тут же исчезло
- пулеметные очереди уходили в их тыл, в сторону поймы и речки, в то
место, где они недавно переползали ее в кустарнике. В этот раз немцы
всполошились всерьез и надолго. Над поймой заполыхал настоящий ракетный
пожар, вокруг стало светло как днем, на луговину с пригорка неслись,
перехлестываясь, сходясь и разлетаясь, густым веером пули; несколько
пулеметов из разных мест остервенело секли кустарник. Сначала Ивановский
инстинктивно втиснулся в снег, немногое видя из своей борозды и только
напряженно вслушиваясь в густое сверкающее завывание вверху. Но и не
глядя, он скоро понял, что это не так себе, что это все Шелудяк. Значит,
все-таки заприметили, высветили и теперь расстреливают.
мысли: Шелудяк отвлекал огонь на себя, надо немедленно этим
воспользоваться. Лейтенант тут же развернулся в снегу, на четвереньках
проскочил в голову своей замершей под обмежком колонны, схватил лыжи.
быть услышанным немцами.
пока один за другим не попадали в реденьком низкорослом кустарнике.
Распластанные на снегу судорожной горькой одышкой, минуту ошеломленно
молчали, не в состоянии вымолвить слова. У каждого в такт с сердцем билась
единственная теперь мысль - вроде удалось, прошли, худшее осталось позади.
Немцы с пригорка как будто их проворонили. Увлеченные пальбой по луговине,
ослепленные сиянием ракет, они, вероятно, не слишком оглядывались по
сторонам, пока не расстреляли у реки Шелудяка. "Спасибо вам, дорогие
бойцы", - растроганно думал Ивановский, лежа на снегу и в одышке хватая
ртом воздух. Первая плата за его успех была внесена, каков окажется итог?
Как бы то ни было, светлая тебе память, боец Шелудяк, посланный на верную
гибель, хотя в тот момент с какой-то подспудной завистью лейтенант думал,
что - в жизнь...
огненные светляки пуль низали снежные сумерки уже далеко позади, навстречу
им летели другие из сосняка за поймой - это вступил в бой батальон. Здесь
же, возле кустарника, было спокойно, перед ними лежал голый, не очень
заснеженный склон с гривками бурьяна по межам. Ивановский достал часы -
было половина десятого.
лейтенант, вспомнив тот злополучный выстрел.
снегу, по острию, выпиравшему под капюшоном, командир узнал Дюбина -
старшина был в буденовке.
Судник расслабленно поднялся на ноги.
злости - у бойца была СВТ, эффектная с виду десятизарядка, сложная по
конструкции и не очень надежная в бою. Просто беда, как он перед выходом
недосмотрел, разве можно было с таким оружием отправляться в тыл к немцам?
лейтенант. - Что у вас за оружие?
голову. Лейтенант почти с ненавистью глядел на его придавленную тяжестью
вещмешка фигуру, мокрый, обвисший на коленях халат. Однако весь его
неказистый вид выражал теперь лишь вину и покорность. Эта его покорность и
непрестанно подстегивающее лейтенанта время скоро заглушили вспышку
командирского гнева; Ивановский понял, что бесполезно взыскивать с бойца
за дело, о котором тот не имел представления. Тем не менее он не мог
игнорировать тот факт, что этот Судник едва не погубил всю группу.
Зачем было брать такого?
лейтенант. - Понял?