Чтение 4–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

могло произойти? Что с ними делать?

Уговаривать? Побеседовать? Накричать? Отправить под арест?

Отвечайте же - что?

3. СУДИТЕ МЕНЯ!

Я сидел у себя в блиндаже, уставясь в пол, подперев опущенную голову
руками, вот так (Баурджан Момыш-Улы показал, как он сидел), и думал,
думал.

- Разрешите войти, товарищ комбат...

Я кивнул, не поднимая головы.

Вошел политрук пулеметной роты Джалмухамед Бозжанов.

- Аксакал, - тихо сказал Бозжанов по-казахски.

Аксакал в буквальном переводе - седая борода; так называют у нас
старшего в роде, отца. Так иногда звал меня Бозжанов.

Я взглянул на Бозжанова. Доброе круглое лицо его было сейчас
расстроенным.

- Аксакал... В роте чрезвычайное происшествие: сержант Барамбаев
прострелил себе руку.

- Барамбаев?

- Да...

Показалось, кто-то стиснул мне сердце. Сразу все заболело: грудь, шея,
живот. Барамбаев был, как и я, казах - казах с умелыми руками, командир
пулеметного расчета, тот самый, которого я не дождался.

- Что ты с ним сделал? Убил?

- Нет... Перевязал и...

- И что?

- Арестовал и привел к вам.

- Где он? Давай его сюда!

Так... В моем батальоне появился, значит, первый предатель, первый
самострел. И кто же? Эх, Барамбаев!..

Медленно переступая, он вошел. В первый момент я не узнал его.
Посеревшее и словно обмякшее лицо казалось застывшим, как маска. Такие
лица встречаются у душевнобольных. Забинтованную левую руку он держал на
весу; сквозь марлю проступила свежая кровь. Правая рука дернулась, но,
встретив мой взгляд, Барамбаев не решился отдать честь. Рука боязливо
опустилась.

- Говори! - приказал я.

- Это, товарищ комбат, я сам не знаю как... Это нечаянно... Я сам не
знаю как.

Он упорно бормотал эту фразу.

- Говори.

Он не услышал от меня ругательств, хотя, должно быть, ждал их. Бывают
минуты, когда уже незачем ругаться. Барамбаев сказал, что, побежав в лес,
он споткнулся, упал, и винтовка выстрелила.

- Вранье! - сказал я. - Вы трус! Изменник! Родина таких уничтожает!

Я посмотрел на часы: было около трех.

- Лейтенант Рахимов!

Рахимов был начальником штаба батальона. Он встал.

- Лейтенант Рахимов! Вызовите сюда красноармейца Блоху. Пусть явится
немедленно.

- Есть, товарищ комбат.

- Через час с четвертью, в шестнадцать ноль-ноль, постройте батальон на
поляне у этой опушки... Все. Идите! - приказал я Рахимову.

- Что вы хотите со мной сделать? Что вы хотите со мной сделать? -
торопливо, словно боясь, что не успеет сказать, заговорил Барамбаев.

- Расстреляю перед строем!

Барамбаев упал на колени. Его руки, здоровая и забинтованная,
измаранная позорной кровью, потянулись ко мне.

- Товарищ комбат, я скажу правду!.. Товарищ комбат, это я сам... это я
нарочно.

- Встань! - сказал я. - Сумей хоть умереть не червяком.

- Простите!

- Встань!

Он поднялся.

- Эх, Барамбаев, Барамбаев! - мягко произнес Бозжанов. - Скажи, ну что
ты думал?

Мне на мгновение показалось, что я сам это сказал: будто вырвалось то,
чему я приказал: "Молчи!"

- Я не думал... - бормотал Барамбаев. - Ни одной минуты я не думал!.. Я
сам не знаю как.

Он опять цеплялся, как за соломинку, за эту фразу.

- Не лги, Барамбаев! - сказал Бозжанов. - Говори комбату правду.

- Это правда, это правда... Потом гляжу на кровь, опомнился: зачем это
я? Черт попутал... Не стреляйте меня! Простите, товарищ комбат!

Может быть, в этот момент он действительно говорил правду. Может быть,
именно это с ним и было: затмение рассудка, мгновенная катастрофа
подточенной страхом души.

Но ведь так и бегут с поля боя, так и становятся преступниками перед
Отечеством, нередко не понимая потом, как это могло случиться:

Я сказал Бозжанову:

- Вместо него Блоха будет командиром отделения. И это отделение, люди,
с которыми он жил и от которых бежал, расстреляют его перед строем.

Бозжанов наклонился ко мне и шепотом сказал:

- Аксакал, а имеем ли мы право?

- Да! - ответил я. - Потом буду держать ответ перед кем угодно, но
через час исполню то, что сказал. А вы подготовьте донесение.

Запыхавшись, в блиндаж вошел красноармеец Блоха. Пошмыгивая носом,
двигая светлыми, чуть намеченными бровями, он не совсем складно доложил,
что явился.

- Знаешь, зачем я тебя вызвал? - спросил я.

- Нет, товарищ комбат.

- Посмотри на этого... Узнаешь?

Я указал на Барамбаева.

- Эх, ты!.. - сказал Блоха. В голосе слышались и презрение и жалость. -
И морда какой-то поганой стала!

- Расстреляете его вы, - сказал я, - ваше отделение...

Блоха побледнел. Вздохнув всей грудью, он выговорил:

- Исполним, товарищ комбат.

- Вас назначаю командиром отделения. Подготовьте людей вместе с
политруком Бозжановым.

Подойдя к Барамбаеву, я сорвал с него знаки различия и красноармейскую
звезду.

Он стоял с посеревшим, застывшим лицом, уронив руки.

В назначенное время, ровно в четыре, я вышел к батальону, выстроенному
в виде буквы "П". В середине открытой, не заслоненной людьми линии стоял в
шинели без пояса, лицом к строю, Барамбаев.

- Батальон, смирно! - скомандовал Рахимов.

В тиши пронесся и оборвался особенный звук, всегда улавливаемый ухом
командира: как одна, двинулись и замерли винтовки.

В омраченной душе сверкнула на мгновение радость. Нет, это не толпа в
шинелях, это солдаты, сила, батальон.

- По вашему приказанию батальон построен! - четко отрапортовал Рахимов.

В этот час, на этом русском поле, где стоял перед строем человек с
позорно забинтованной рукой, без пояса и без звезды, каждое слово - даже
привычная формула рапорта - волновало души.

- Командир отделения Блоха! Ко мне с отделением! - приказал я.

В молчании шли они через поле - впереди невысокий Блоха и саженный
Галлиулин, за ними Мурин и дежуривший вчера у пулемета Добряков, - шли
очень серьезные, в затылок, в ногу, не отворачивая лиц от бьющего сбоку
ветра, невольно стараясь выть подтянутыми под взглядами сотен людей.

Но они волновались.

Блоха скомандовал: "Отделение, стой!" Винтовки единым движением с плеч
опустились к ноге; он посмотрел на меня, забыв доложить.

Я сам шагнул к нему, взял под козырек. Он ответил тем же и не совеем
складно выговорил, как требуется по уставу, что явился с отделением.

Вы спросите: к чему это, особенно в такой час? Да, именно в этот час я
каждой мелочью стремился подчеркнуть, что мы армия, воинская часть.

Став в одну шеренгу, отделение по команде повернулось к строю.

Я сказал:

- Товарищи бойцы и командиры! Люди, что стоят перед вами, побежали,
когда я крикнул: "Тревога!" - и подал команду: "В ружье!" Через минуту,
опомнившись, они вернулись. Но один не вернулся - тот, кто был их
командиром. Он прострелил себе руку, чтобы ускользнуть с фронта. Этот
трус, изменивший Родине, будет сейчас по моему приказанию расстрелян. Вот
он!

Повернувшись к Барамбаеву, я указал на него пальцем. Он смотрел на
меня, на одного меня, выискивая надежду.

Я продолжал:

- Он любит жизнь, ему хочется наслаждаться воздухом, землею, небом. И
он решил так: умирайте вы, а я буду жить. Так живут паразиты - за чужой
счет.

Меня слушали не шелохнувшись.

Сотни людей, стоявшие передо мной, знали: не все останутся жить, иных
выхватит из рядов смерть, но все в эти минуты переступали какую-то черту,
и я выражал словами то, что всколыхнулось в душах.