словами.
время от времени вскрикивали: "Ну-ну".
А? А нас погнали, в чем были. А? Сутки на морозе в снегу... Господи! Ведь
думал - пропадем все... К матери! На сто саженей офицер от офицера - это
цепь называется? Как кур чуть не зарезали!
под Трактиром?
сколько нас было под Трактиром? Сорок человек. Приезжает эта лахудра -
полковник Щеткин и говорит (тут Мышлаевский перекосил лицо, стараясь
изобразить ненавистного ему полковника Щеткина, и заговорил противным,
тонким и сюсюкающим голосом): "Господа офицеры, вся надежда Города на вас.
Оправдайте доверие гибнущей матери городов русских, в случае появления
неприятеля - переходите в наступление, с нами бог! Через шесть часов дам
смену. Но патроны прошу беречь..." (Мышлаевский заговорил своим
обыкновенным голосом) - и смылся на машине со своим адъютантом. И темно,
как в ж...! Мороз. Иголками берет.
в полночь, ждем смены... Ни рук, ни ног. Нету смены. Костров, понятное
дело, разжечь не можем, деревня в двух верстах. Трактир - верста. Ночью
чудится: поле шевелится. Кажется - ползут... Ну, думаю, что будем
делать?.. Что? Вскинешь винтовку, думаешь - стрелять или не стрелять?
Искушение. Стояли, как волки выли. Крикнешь, - в цепи где-то отзовется.
Наконец, зарылся в снег, нарыл себе прикладом гроб, сел и стараюсь не
заснуть: заснешь - каюк. И под утро не вытерпел, чувствую - начинаю
дремать. Знаешь, что спасло? Пулеметы. На рассвете, слышу, верстах в трех
поехало! И ведь, представь, вставать не хочется. Ну, а тут пушка забухала.
Поднялся, словно на ногах по пуду, и думаю: "Поздравляю, Петлюра
пожаловал". Стянули маленько цепь, перекликаемся. Решили так: в случае
чего, собьемся в кучу, отстреливаться будем и отходить на город. Перебьют
- перебьют. Хоть вместе, по крайней мере. И, вообрази, - стихло. Утром
начали по три человека в Трактир бегать греться. Знаешь, когда смена
пришла? Сегодня в два часа дня. Из первой дружины человек двести юнкеров.
И, можешь себе представить, прекрасно одеты - в папахах, в валенках и с
пулеметной командой. Привел их полковник Най-Турс.
думали, что вас тут, говорят, роты две с пулеметами, как же вы стояли?"
банда, человек в тысячу, и повела наступление. Счастье, что они не знали,
что там цепь вроде нашей, а то, можешь себе представить, вся эта орава в
Город могла сделать визит. Счастье, что у тех была связишка с
Постом-Волынским, - дали знать, и оттуда их какая-то батарея обкатила
шрапнелью, ну, пыл у них и угас, понимаешь, не довели наступление до конца
и расточились куда-то к чертям.
Достоевские!.. у-у... вашу мать!
те, господи. Считаем: тридцать восемь человек. Поздравьте: двое замерзли.
К свиньям. А двух подобрали, ноги будут резать...
Трактиром, еще красивее вышло. Поперли мы туда с подпоручиком Красиным
сани взять, везти помороженных. Деревушка словно вымерла, - ни одной души.
Смотрим, наконец, ползет какой-то дед в тулупе, с клюкой. Вообрази, -
глянул на нас и обрадовался. Я уж тут сразу почувствовал недоброе. Что
такое, думаю? Чего этот богоносный хрен возликовал: "Хлопчики...
хлопчики..." Говорю ему таким сдобным голоском: "Здорово, дид. Давай
скорее сани". А он отвечает: "Нема. Офицерня уси сани угнала на Пост". Я
тут мигнул Красину и спрашиваю: "Офицерня? тэк-с. А дэж вси ваши хлопци?"
А дед и ляпни: "Уси побиглы до Петлюры". А? Как тебе нравится? Он-то
сослепу не разглядел, что у нас погоны под башлыками, и за петлюровцев нас
принял. Ну, тут, понимаешь, я не вытерпел... Мороз... Остервенился... Взял
деда этого за манишку, так что из него чуть душа не выскочила, и кричу:
"Побиглы до Петлюры? А вот я тебя сейчас пристрелю, так ты узнаешь, как до
Петлюры бегают! Ты у меня сбегаешь в царство небесное, стерва!" Ну тут,
понятное дело, святой землепашец, сеятель и хранитель (Мышлаевский, словно
обвал камней, спустил страшное ругательство), прозрел в два счета.
Конечно, в ноги и орет: "Ой, ваше высокоблагородие, извините меня,
старика, це я сдуру, сослепу, дам коней, зараз дам, тильки не вбивайте!".
И лошади нашлись и розвальни.
На путях четыре батареи насчитал, стоят неразвернутые, снарядов,
оказывается, нет. Штабов нет числа. Никто ни черта, понятное дело, не
знает. И главное - мертвых некуда деть! Нашли, наконец, перевязочную
летучку, веришь ли, силой свалили мертвых, не хотели брать: "Вы их в Город
везите". Тут уж мы озверели. Красин хотел пристрелить какого-то штабного.
Тот сказал: "Это, говорит, петлюровские приемы". Смылся. К вечеру только
нашел наконец вагон Щеткина. Первого класса, электричество... И что ж ты
думаешь? Стоит какой-то холуй денщицкого типа и не пускает. А? "Они,
говорит, сплять. Никого не велено принимать". Ну, как я двину прикладом в
стену, а за мной все наши подняли грохот. Из всех купе горошком выскочили.
Вылез Щеткин и заегозил: "Ах, боже мой. Ну, конечно же. Сейчас. Эй,
вестовые, щей, коньяку. Сейчас мы вас разместим. П-полный отдых. Это
геройство. Ах, какая потеря, но что делать - жертвы. Я так измучился..." И
коньяком от него на версту. А-а-а! - Мышлаевский внезапно зевнул и клюнул
носом. Забормотал, как во сне:
отделаться от меня после этого грохота. "Командирую вас, поручик, в город.
В штаб генерала Картузова. Доложите там". Э-э-э! Я на паровоз...
окоченел... замок Тамары... водка...
дать, ты веди его мыться.
занавеской, в колонке, у цинковой ванны, металось пламя сухой наколотой
березы. Хриплые кухонные часишки настучали одиннадцать. И представился
убитый Тальберг. Конечно, на поезд с деньгами напали, конвой перебили, и
на снегу кровь и мозг. Елена сидела в полумгле, смятый венец волос
пронизало пламя, по щекам текли слезы. Убит. Убит...
через кухню, через темную книжную, в столовую. Огни ярче. Черные часы
забили, затикали, пошли ходуном.
Да и радость-то была больше за Елену. Скверно действовали на братьев
клиновидные, гетманского военного министерства погоны на плечах Тальберга.
Впрочем, и до погон еще, чуть ли не с самого дня свадьбы Елены,
образовалась какая-то трещина в вазе турбинской жизни, и добрая вода
уходила через нее незаметно. Сух сосуд. Пожалуй, главная причина этому в
двухслойных глазах капитана генерального штаба Тальберга, Сергея
Ивановича...
В верхнем слое простая человеческая радость от тепла, света и
безопасности. А вот поглубже - ясная тревога, и привез ее Тальберг с собою
только что. Самое же глубокое было, конечно, скрыто, как всегда. Во всяком
случае, на фигуре Сергея Ивановича ничего не отразилось. Пояс широк и
тверд. Оба значка - академии и университета - белыми головками сияют
ровно. Поджарая фигура поворачивается под черными часами, как автомат.
Тальберг очень озяб, но улыбается всем благосклонно. И в благосклонности
тоже сказалась тревога. Николка, шмыгнув длинным носом, первый заметил
это. Тальберг, вытягивая слова, медленно и весело рассказал, как на поезд,
который вез деньги в провинцию и который он конвоировал, у Бородянки, в
сорока верстах от Города, напали - неизвестно кто! Елена в ужасе
жмурилась, жалась к значкам, братья опять вскрикивали "ну-ну", а
Мышлаевский мертво храпел, показывая три золотых коронки.
улыбнувшись, молвил Тальберг, - вряд ли я бы здесь беседовал... э... с
вами. Не знаю кто. Возможно, разложившиеся сердюки. Ворвались в вагоны,
винтовками взмахивают, кричат! "Чей конвой?" Я ответил: "Сердюки", - они
потоптались, потоптались, потом слышу команду: "Слазь, хлопцы!" И все
исчезли. Я полагаю, что они искали офицеров, вероятно, они думали, что
конвой не украинский, а офицерский, - Тальберг выразительно покосился на
Николкин шеврон, глянул на часы и неожиданно добавил: - Елена, пойдем-ка
на пару слов...
на стене над кроватью сидел сокол на белой рукавице, где мягко горела
зеленая лампа на письменном столе Елены и стояли на тумбе красного дерева
бронзовые пастушки на фронтоне часов, играющих каждые три часа гавот.
шатался, два раза с грохотом зацепился за двери и в ванне заснул. Николка
дежурил возле него, чтобы он не утонул. Турбин же старший, сам не зная
зачем, прошел в темную гостиную, прижался к окну и слушал: опять далеко,
Березин Федор
Василенко Иван
Ильин Андрей
Березин Федор
Пехов Алексей
Афанасьев Роман