руки.
голосов.
повернулся к ним.
Ну?
вперед.
Скоро своих рассчитывать будем. Странное дело!
старик заговорил надорванным слезливым тоном:
Только что невмоготу... Голодаем... Нам бы инженера Пустовойтова повидать...
В прошлый раз они обещали посмотреть...
кровью.
старик.
раньше не было слышно, но гораздо тише проговорил мастер, - что инженер тут
ни при чем!
к двери.
лице, а на лысине.
нечего. Какой ты работник!
помилуйте... разве я... Я завсегда на лучшем счету...
брат, пора на покой... Лучше и не ходи, все равно!
насмешливую стену. Он постоял, развел руками и повернулся, точно хотел
сказать:
вьючных животных, головами внутрь. Должно быть, многим и идти было некуда,
так бесцельно, не то растерянно, не то равнодушно смотрели они под ноги.
Один стал закуривать, а другие внимательно следили за ним. Измятая папироса
долго не раскуривалась.
швырнул папиросу о стену и стал, точно не знал, что делать дальше.
зеленый парень и неожиданно улыбнулся, как будто ожидая сочувствия
остроумной шутке.
закуривал.
вышел плотный светловолосый господин с приподнятыми пушистыми усами. При
виде его почти неуловимое движение пробежало в кучке рабочих. Они как-то
нервно дрогнули, двинулись вперед и стали. Только один старик снял шапку,
обнажив свою грязную лысину. По плотному лицу инженера скользнула короткая
тень. Он как будто хотел что-то сказать, но вместо того выразительно пожал
плечами, укоризненно посмотрел вверх и раздраженно крикнул:
быстро и ловко поднялся на подножку дрожек и плотно опустился на скрипнувшее
кожей сиденье. Рыжий рысак, блестя переливистой шерстью, разом, точно играя,
взял с места; шины колес мягко описали полукруг, и пролетка легко понеслась
в ворота завода. Еще раз она мелькнула на улице и скрылась.
поднял голову и быстро пошел по улице.
грязным и холодным. Прямые, как стрелы, мокрые улицы уходили в синеватый
туман, и там, где люди, лошади, дома и фонари сливались в одну мутную
синеву, призрачно золотился, как будто вися в воздухе, тонкий шпиц
адмиралтейства.
и озабоченной толпы, мимо открытых дверей зелено-желтых пивных и красных
чайных, мимо бесконечного ряда слепых окон, в несколько этажей висящих над
беспокойной, копошащейся улицей.
скрывались под воротами, похожими на погреба, и опять выбегали оттуда.
Местами шел тяжелый и мрачный скандал, и над кучкой каких-то оборванцев
висела круглая зловещая брань. Все были такие грязные, безобразные, в таком
тряпье, что казалось странным, как они не устыдятся своего зверского вида и
не разбегутся во все стороны, чтобы где-нибудь, по лесам и оврагам, нарыть
себе темных нор. А над этой копошащейся в грязи толпой высоко и стройно
стояли электрические фонари и бесконечными линиями тянулись проволоки
телеграфа и телефона.
хриплые крики граммофонов, а порой, точно комья рвоты из обожравшегося
желудка, вываливались на мостовую пьяные груды, не похожие на людей. Они или
тут же валились в заплеванную грязь, или, толкая встречных, брели куда-то в
сизый туман бесконечной улицы. Где-то вдали раздавались дикие вопли, и не
всегда можно было разобрать, кричит ли это зверь, обезумевший от голода и
боли, или поет пьяный человек.
бесстрастно смотрели куда-то поверх толпы. По временам они подымали руки в
белых перчатках, а их крупные лошади непонятно качали большими умными
мордами.
IV
пожаре, и от табака, пота и кухонного смрада стоял такой плотный липкий пар,
что люди тонули в нем, как в болотном тумане.
мелькали человеческие ноги и, поставив локти на мягкую от жира скатерть,
безучастно смотрел в соседнюю комнату, где за разбитым бильярдом двигались в
табачном дыму какие-то тени с палками. Сухой треск, хохот и ругань
доносились оттуда. За соседним столиком сидела компания подвыпивших
сапожников. Один, тощий, отчаянного вида парень, с серьгой в ухе, видимо,
забавлял всех, издеваясь над другим, простоватым мужичонком, глядевшим ему в
рот бессмысленно заинтересованными глазами. Парень что-то врал, врал с
азартом, захлебываясь от удовольствия и по временам сам не выдерживал,
разводил в восторге руками и, поворачиваясь к публике, восклицал блаженным
голосом:
есть все верит братцы.
серьгой неожиданно ложился грудью на стол, широко раскрывал рот и начинал
торжественным тоном:
рассказчику.
впускала новых и новых посетителей, которые еще со ступенек лестницы
начинали ругаться.
это: крик, вонь, пар, люди и брань переплелись в один кошмарный грязный ком,
в котором ничего нельзя разобрать.
человек с очень черным и как будто восторженным лицом. Он, очевидно, все
время находился в страшном волнении: то подпирал голову руками, то
оглядывался по сторонам, то ерзал на стуле, что-то отыскивая у себя по всем
карманам и ничего не находя. По временам он посматривал на Шевырева и,
кажется, очень хотел заговорить, но не решался. Шевырев заметил это, однако
смотрел холодно и никакой поддержки не оказывал.
вызвавшей громовой хохот мастеровых и окончательное смущение легковерного
мужичонки, длинношеий человек повернулся к Шевыреву и, искательно
улыбнувшись, показал на парня головой.
повернулся и с таким видом, как будто махнув на все рукой, сказал: