Чтение 4–й страницы книги ~Затеси~

И вот ничего не стало. Все затянулось тьмою. Еще чуть просвечивало небо
в том месте, где была заря, но и там щелка делалась все уже и уже.

Однако темень была хотя и густа, но не клубилась она, не метала молний
куда попало, не била ими по деревьям, в столбы, в избы, куда от мала до
велика прячутся люди в грозу и закрывают вьюшки. Эта темень настоявшаяся,
бархатисто-мягкая, и от нее тоже вроде бы наносило живородным духом и
чуть-чуть тревогой, всегда таящейся в темноте.

В мир пришло ожидание. Ничто не спало, а только притаилось, даже и небо
зажмурилось.

Ожидание разрешилось внезапно, как это всегда бывает, когда долго и
напряженно ждешь. Ящеркой пробежало легкое пламя и юркнуло за горы. По
хлебам, на мгновение освещенным, прокатилась легкая дрожь, и они сделались
совсем недвижны, склонились покорно, будто ждали, что их погладят, как
гладят ершистых детей, ввечеру усталых и ласковых.

Сверкнуло еще и еще, теперь ярче и длиннее. Желтыми соломинками
сламывались молнии над окоемом и озаряли разом весь этот окоем и все, что
было там: зубья елей, пестрый щит, упорно мигающий красным оком, и две
скворечни, почему-то сдвинувшиеся с подворий.

Зарницы тревожились в небе, зарницы играли на хлеба. В русских селах
так и зовут их -- хлебозары.

Казалось мне, поле, по которому я шел, было так далеко от зарниц, что
свет их не доходил сюда. Но это только казалось.

Отчего же тогда еще в сумерках повернулись колосья в ту сторону, откуда
вслед за теплом пришли зарницы? И отчего разом так мудро поседели хлебные
поля, а кустарники будто отдвинулись, давая простор им, не мешая совершаться
какому-то, хлебам лишь ведомому, обряду?

Отчего же и море, сделанное человеком, совсем ушло в темноту, несмело
напоминая о себе тусклым блеском, а деревня вовсе унялась и будто ужалась в
склон горы, стесняясь своих непорядков и обыденности сломанной березы у
причала, пустоглазой, навсегда смолкшей церквушки и подмытых огородов с
упавшими в воду пряслами, подслеповатых черных бань, рассыпанных на задах, и
хриплого голоса, вдруг резанувшего по трепетной тишине, -- всей этой
будничной заботы на завтрашний день, всей этой суеты и нервности, которой
так богат сегодняшний век?

Зарницы. Зарницы. Зарницы.

Земля слушает их. Хлеба слушают их. И то, что нам кажется немотою, для
них, может быть, самая сладкая музыка, великий гимн о немыслимо огромном
походе хлебов к человеку -- от единого колоска, воспрянувшего на груди еще
молодой матери-земли, зажавшей внутри огонь -- к этому возделанному
человеческими руками полю.

Музыка есть в каждой минуте жизни, и у всего живого есть свои
сокровенные тайны, и они принадлежат только той жизни, которой определены
природой. И потому, может быть, в те часы, когда по небу ходят сполохи,
перестают охотиться звери друг за другом, лосиха и лосенок замирают с
недожеванным листом на губах, замолкают птицы, а человек крещеный осеняет
себя, землю, небо трепетным троеперстьем, и некрещеный тоже благоговейно,
как я сейчас, останавливается середь поля, охваченный тревожным томлением.

Сколько же стою я среди хлебов? Час, два, вечность? Недвижно все и
смиренно вокруг меня. Ночь без конца и края, такая же ночь, какая
властвовала в ту пору, когда ни меня, ни этих колосьев, никого еще не было
на Земле, да и сама Земля клокотала в огне, содрогалась от громов, усмиряя
себя во имя будущей жизни.

И быть может, не зарницы эти, а неостывшие голоса тех времен, пластая в
клочья темноту, рвутся к нам? Может быть, пробиваются они сквозь толщу веков
с молчаливым уже, но все еще ярким приветом, только с виду грозным, а на
самом деле животворным, потому что из когда-то дикого пламени в муках и
корчах родилось все: пылинка малая и дерево, звери и птицы, цветы и люди,
рыбы и мошки.

И не оттого ли в летние ночи, когда издалека сигналят о чем-то зарницы,
утерявшие громы в миллионолетной дороге, а хлеба наполняются твердостью и
могуществом и свято притихшая земля лежит в ярком осиянии, в сердце нашем
пробуждается тоска о еще неведомом? Какие-то смутные воспоминания тревожат
тогда человека. И небо в эти минуты словно бы становится вестником нашего
перворождения, доносит отголоски тех бурь, из которых возникли мы.

Я склоняюсь к древнему полю, вдыхающему пламя безмолвных зарниц. Мне
чудится, что я слышу, как шепчутся с землею колосья. И, кажется, я даже
слышу, как зреют они. А небо, тревожась и мучаясь, бредит миром и хлебом.

Зарницы. Зарницы. Зарницы.

Родные березы

Заболел я однажды, и мне дали путевку в южный санаторий, где я никогда
еще не бывал. Меня уверили, что там, на юге, у моря, все недуги излечиваются
быстро и бесповоротно. Но плохо больному человеку, везде ему плохо, даже у
моря под южным солнцем. В этом я убедился очень скоро.

Какое-то время я с радостью первооткрывателя бродил по набережной, по
приморскому парку, среди праздной толпы, подчеркнуто веселой, бесцельно
плывущей куда-то, и не раздражали меня пока ни это массовое безделье, ни
монотонный шум моря, ни умильные, ухоженные клумбочки с цветами, ни
оболваненные ножницами пучки роз, возле которых так любят фотографироваться
провинциальные дамочки и широкоштанные кавалеры, залетевшие сюда с дальних
морских промыслов бурно проводить отпуск, прогуливать большие деньги.

Но уже через неделю мне стало здесь чего-то недоставать, сделалось
одиноко, и я начал искать чего-то, рыская по городу и парку. Чего искал --
сам не ведал.

Часами смотрел я на море, пытаясь обрести успокоение, наполненность
душевную и тот смысл и красоту, которые всегда находили в пространстве моря
художники, бродяги и моряки,

Море нагоняло на меня еще большую тоску мерным, неумолчным шумом. В его
большом и усталом дыхании слышалась старческая грусть. Вспененные волны
перекатывали камни на берегу, словно бы отсчитывая годы. Оно много видело,
это древнее, седобровое море, и оттого в нем было больше печали, чем
веселости.

Впрочем, говорят, что всяк видит и любит море по-своему. Может, так оно
и есть.

В приморском парке росли деревья и кусты, собранные со всех сторон
мира. Встречались здесь деревья с африканским знойным отливом в широких
листьях. Фикусы росли на улице, а я-то думал, что они растут лишь в кадках
по российским избам. Воспетые в восточных одах, широко стояли платаны и
чинары, роняя на чистые дорожки мохнатые шарики с ниточками. Кипарисы,
темные и задумчивые, и днем и ночью мудро молчали. Непорочными, какими-то
невзаправдашне театраль- ными цветами были завешаны магнолии.

И пальмы, пальмы.

Низкие, высокие, разлапистые, с шевелюрами современ- ных молодых
парней. В расчесах пальм жили воробьи и ссорились, как обитатели
коммунальной квартиры, всегда и всем недовольные, если даже удавалось им
свить гнездо в кооперативной квартире или на райской пальме. Понизу
стелились и прятались меж деревьев кусты, бесплодные, оскопленные ножницами.
Листья их то жестки, то покрыты изморозью и колючками. В гуще кустов росли
кривые карликовые деревца с бархатистыми длиннопалыми листьями. Их
покорность, еле слышное перешептывание напоминали тихих красавиц из
загадочной арабской земли.

Кусты, деревья, все эти заморские растения, названий которых я не знал,
удивляли, но не радовали. Должно быть, открывать и видеть их надо в том
возрасте, когда снятся далекие страны и тянет куда-то убежать. Но в ту пору
у нас и сны, и мечты были не об этом, не о дальних странах, а о том, чтоб
свою как-то уберечь от цивилизованных разбойников двадцатого века.

Бродил и бродил я по приморскому парку, глазел, дивился и вдруг увидел
среди заморских кущ три березки толщиной с детскую руку. Глазам своим я не
поверил. Не растут березы в этих местах. Но они стояли на полянке в густой
мягкой травке, опустив долу ветви. Березы и в наших-то лесах, если растут
поодиночке, сиротами кажутся, здесь и вовсе затерялись, не шуршали корою, не
лопотали листом, и все-таки от них нельзя было оторвать глаз. Белые стволы
берез пестрели, как веселые сороки, а на нежной зелени зазубренных листьев