Чтение 4–й страницы книги ~Список донжуанов~

- Собственно, я уже все, - промямлил Олег Михайлович, который тоже почему-то остолбенел.

- Если я не вовремя... - продолжил вошедший, но как-то чувствовалось, что он сам не верил, что такое возможно.

- Вы кто? - вдруг спросила Марья.

Мужчина с удивлением взглянул на нее, но ответил:

- Разрешите представиться, Гридин Андрей Петрович.

- Отец? - пискнула Марья.

- Сын, - с достоинством поправил он и потерял к Марье интерес. - Олег Михайлович, на моем столе бумаги, я бы хотел...

- Да-да, - вскочил тот, - я через минуту...

- Через минуту не получится, - опомнилась я. - Вы так мне и не ответили... Олег Михайлович пошел пятнами.

- Я ведь вам сказал: обратитесь в милицию или в охранное агентство, наконец.

- А в чем дело? - проявил интерес Андрей Петрович и в знак того, что интерес не шуточный, устроился в кресле, закинул ногу на ногу и уставился на меня. А я порадовалась: то ли тому, что моя история кого-то заинтересовала, то ли факту, что просто заинтересовала такого мужчину, а то, что заинтересовала, сомнений не вызывало.

Я приободрилась и почувствовала себя красавицей более обыкновенного. В душе колыхнулось что-то вроде надежды на близкое счастье, но колыхалось недолго, до той самой минуты, пока я не заметила на пальце Гридина обручальное кольцо. Женатые, будь они хоть трижды красавцы, никогда не вызывали у меня интереса. Андрей Петрович вмиг лишился своего ореола и стал просто симпатичным мужчиной лет сорока, в серых брюках, темно-синей трикотажной рубашке с короткими рукавами, темными волосами, довольно длинными, которые падали на плечи, свиваясь кольцами, светло-серыми глазами, тонким носом с горбинкой и красивым ртом. Зубы у него тоже были шикарные, но это наверняка достижение его стоматолога. В общем, ничего особенного, и незачем ходить здесь павлином.

Видимо, что-то в моем поведении изменилось, потому что Андрей Петрович тоже взглянул на обручальное кольцо и досадливо поморщился. Между тем Олег Михайлович излагал мою историю, а я то и дело вмешивалась и поправляла его, выходило не особо толково, но Андрей Петрович слушал внимательно и время от времени кивал.

- Если я правильно понял, ваш муж не дает вам развода и грозит расправой? - спросил он.

- Да, - в два голоса ответили мы с Марьей.

- А это ваша подруга?

Такая подруга могла привидеться мне лишь в кошмаре, но объяснять, что к чему, я сочла неуместным, и кивнула.

- Я его любовница, и могу подтвердить, - заявила Марья.

Андрей Петрович поднял брови.

- То есть вы...

- Да. И это я раскрыла планы супостата и вовремя сигнализировала. Потому что в Евангелии сказано...

- Прошу прощения, - остановил он ее, к великой моей радости. Слышать о Евангелии я в тот момент была не расположена. Андрей Петрович задержал взгляд на моем костюме и спросил: - Ваш муж богатый человек?

- Да.

- И вы хотели бы...

- Я хочу с ним развестись. А еще хочу, чтобы он оставил меня в покое. Это все.

- То есть ни о какой компенсации, разделе имущества и прочем речь не идет?

- Я вам уже сказала: я хочу развестись.

- Прекрасно. Мы беремся все уладить. Вам незачем лично встречаться с мужем, этим займется Олег Михайлович. Простите, вы так и не сообщили мне свое имя.

- Алексина Симона Вячеславовна, - с достоинством ответила я.

- Сергей Иванович ваш муж? - вроде бы растерялся Андрей Петрович.

- К сожалению.

- И он вам грозил? Невероятно. Убежден, что его слова не стоит воспринимать всерьез. Насколько мне известно, он вас любит, по крайней мере, неоднократно говорил об этом. Может быть, вы слегка погорячились? Может быть, не стоит спешить с разводом?

- Вы с ним хорошо знакомы? - насторожилась я.

- Ну... иногда встречаемся.

- По бабам вместе шарахаются, - неизвестно чему обрадовалась Марья.

- Выходит, мы зря теряем время, - решительно поднялась я.

Андрей Петрович удержал меня за руку.

- Не спешите. Я могу с ним поговорить. Уверен, после нашего дружеского разговора у него отпадет желание устраивать ночные представления.

Я подумала и кивнула. Через пять минут мы простились.

- Зря мы к мужикам поперлись, - вздохнула Марья. - Они все заодно. Нам баба-адвокатша нужна. Желательно разведенная. Уж ей-то объяснять не пришлось бы, что это за козлы.

- Слушай, Марья, а тебе на работу не надо? - с надеждой спросила я.

- Зачем? Я же в отпуске.

- Но если он не оплачиваемый, может, стоит вернуться?

- Для меня твоя жизнь дороже. Смотри-ка, кафе, может, зайдем, перекусим?

Я окинула взглядом ее фигуру: кожа да кости.

- Умерь аппетит, - хмуро посоветовала я. - Моих денег надолго не хватит. - Тут я подумала, что Марья, возможно, долгое время голодала (хотя с чего бы ей голодать?), устыдилась, вздохнула и сказала: - Пошли.

* * *

Вторую половину дня я провела за рабочим столом, а Марья грохотала кастрюлями на кухне. Вымыла окна, выбила ковер и ни разу не заглянула в мою комнату. Я поняла, что обрела истинное сокровище. Не мешало бы, впрочем, от нее поскорее избавиться, но теперь это выглядело проблематичным. В восемь я появилась на кухне.

- Под окном кто-то вертится, - почему-то шепотом сообщила Марья.

- Где? - испугалась я, бросаясь к окну.

- Минут пятнадцать как смылся. Бродил по тротуару напротив и все на окна поглядывал. Готовится.

Я собралась паниковать и со всех ног бежать к маме, но тут подумала, что Марья, скорее всего, фантазирует, чтобы смутить мой покой и задержаться в квартире.

- Ужинать будешь? - деловито спросила она. Я кивнула, она быстро накрыла на стол и кинулась за красной тетрадью. - Подожди, я молитву прочитаю.

- В кафе ты молитв не читала, - съязвила я.

- Ну и что? Забыла. А ты могла бы напомнить. Чего ты вредничаешь, лоб, что ли, трудно перекрестить?

- Не трудно, - пожала я плечами, стыдясь, что уличена во вредности; выслушала молитву и перекрестила лоб.

Только мы приступили к трапезе, как зазвонил телефон. Я неохотно сняла трубку и услышала мужской голос с едва уловимым акцентом.

- Простите, могу я поговорить с Симоной?

- Слушаю вас, - ответила я в некотором замешательстве.

- Очень приятно, а я Борис Моисеевич. У меня к вам дело. Не могли бы мы встретиться, скажем, завтра в 18 часов.

- А, собственно... - начала я.

- Я бы не хотел объясняться по телефону. Скажу лишь следующее: я прилетел из Израиля, в Москве пробуду неделю, а завтра специально приеду в ваш город для встречи с вами.

- Спасибо большое, только я ничего не понимаю.

- Конечно. Поэтому я и хочу встретиться. Итак, завтра я вам перезвоню. Всего доброго.

- Черт-те что, - сказала я, вешая трубку.

- Никуда не ходи, это его козни.

- Кого?

- Серегины, конечно.

- Не болтай глупостей.

- Вот увидишь, пойдешь к этому дядьке, а назад не вернешься.

- Большое тебе спасибо, - фыркнула я.

- Тогда я с тобой пойду.

- Мы договаривались, что ты остаешься здесь только до завтра, - напомнила я.

Марья надулась, и ужин прошел в молчании.

* * *

Утром заехала Элька, на вопрос: "Как дела?" - я ответила: "Нормально", прикидывая, стоит ли ей рассказать все или нет. Марья еще спала, а Элька проходить дальше порога не стала, потому что спешила, и я так ничего ей не рассказала. Села за работу, но время от времени вспоминала о предстоящей встрече.

Ровно в 18.00 раздался телефонный звонок, и тот же голос осведомился, я ли это?

- Это Борис Моисеевич, я только что приехал...

- Да-да. Где мы встретимся?

- Я впервые в вашем городе, так что выбирать вам.

- Тогда, может, вы приедете ко мне? Я живу...

- Я знаю адрес, - перебил он и через полчаса появился в квартире.

Все это время Марья таращилась в окно и нервировала меня всякими выдумками: то ей прохожие казались подозрительными, то наш дворник, то "Волга", что замерла под окнами. Наконец в дверь позвонили. Я с облегчением вздохнула и пошла открывать. На пороге стоял дядька совершенно необъятных размеров, в светлом костюме без галстука, с бородой, усами и лысиной во всю голову, которую он в настоящее время вытирал платком, тяжело дыша, под мышкой он держал большой сверток.

- Здравствуйте, - сказала я.

Дядька широко улыбнулся и протянул ко мне обе руки, одну с платком, другую со свертком, и радостно провозгласил:

- Вылитый отец.

Я решила никак на это не реагировать и дождаться, что будет дальше, но на всякий случай тоже заулыбалась; дядька годился мне в дедушки, а меня учили уважать старших.

- Проходите, пожалуйста, - предложила я, он вошел, и мы с большим трудом смогли разместиться в моей прихожей. Я попятилась и натолкнулась на Марью, которая появилась из кухни.

- Что ж, давайте знакомиться, - сказал гость, все еще улыбаясь. - Борис Моисеевич.

- Очень приятно, - с подозрением глядя на него, ответила Марья. - Марья Никитична, подруга Симы. Сейчас живу у нее.

Я собралась возразить, что не живет, а просто слегка загостилась, но не стала, пусть дядька думает, что я здесь не одна... на всякий случай.

Мы прошли в кухню. Борис Моисеевич расположился в кресле. От чая он отказался и, выразительно взглянув на меня, сообщил:

- Беседа наша сугубо конфиденциальна. Если вы что-то захотите потом рассказать подруге, дело ваше, но я не вправе разглашать...

Признаться, я здорово перепугалась, такое начало мне совсем не понравилось. Марья неохотно покинула кухню, заметив:

- Я рядом.

Борис Моисеевич взял мою руку и ни с того ни с сего спросил:

- Что вы знаете о своем отце?

Может, кому-то легче легкого ответить на подобный вопрос, но мне как раз наоборот. Если честно, о папе я достоверно знала одно: он умер. По крайней мере, так уверяла мама. Остальные сведения носили отрывочный характер и друг другу противоречили. Я и в детстве не особо донимала маму вопросами, а став старше и сообразив, что данная тема маму совершенно не занимает, и вовсе от них отказалась. Рождена я была в законном браке, чему имелось свидетельство, остальное было покрыто мраком. Если верить маме, папа умер, когда я пребывала в младенчестве, он был инженером (по другой версии - физиком, впрочем, он мог счастливо сочетать обе профессии) и скончался от рака горла (желудка). Никакой родни со стороны папы я никогда не видела, покоился он за триста километров отсюда, в том городе, где мы жили раньше. Местом моегo рождения действительно был указан соседний областной центр, так что в историю это отлично вписывалось. После смерти папы мама поклялась, что замуж больше не выйдет и посвятит свою жизнь мне. И свое слово сдержала. У нее были многочисленные романы, каждый, как правило, начинался с покупки нового платья, а заканчивался приобретением шляпы, непременно с вуалью, которую мама носила недели две, а потом забрасывала на антресоли. За двадцать лет шляп скопилось великое множество. Как-то я сдуру предложила их выбросить, мама укоризненно покачала головой и заявила, что в них вся ее жизнь.

Однако мужчин в нашем доме я никогда не видела. Если мама по вечерам уходила, я оставалась с тетей Клавой, дальней нашей родственницей, и как-то решила выспросить ее об отце, она отвечала неуверенно и без охоты. Стало ясно: ей известно не больше моего. В шкафу хранилась фотография в рамке, на которой, по словам мамы, был изображен отец. Никакого сходства с собой я в нем не усмотрела и к фотографии интерес потеряла.

И что, скажите на милость, я должна была ответить толстяку? Но ответить-то надо. И я ответила:

- Папа умер. Двадцать лет назад.

- Да-да, - горестно кивнул Борис Моисеевич. - Это вам сказала ваша мама? Ваш отец любил ее всю жизнь. - Он достал из кармана конверт, а из него фотографию. - Умирая, Натан держал ее в руке и все повторял: "Другой такой женщины нет".

Он протянул фото мне, и я без труда узнала маму, она была снята в полупрофиль. На фото маме было лет тридцать пять, но могло быть и больше, выглядела она всегда прекрасно. Однако не тот факт, что какой-то Натан, умирая, держал фото мамы в руках, восхваляя ее достоинства, потряс меня, а надпись на обратной стороне. Маминой рукой были написано: "Да лобзает он меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина". Никогда не замечала в маме особого романтизма.

- "Песнь песней", - едва ли не со слезой заметил Борис Моисеевич.

- Что?

- Это цитата из Библии.

- А-а... замечательно, только...

- А вот и вы, - с улыбкой возвестил он и извлек из конверта вторую фотографию. На ней была мама, в черном платье с ниткой жемчуга, а у нее на коленях я в возрасте шести месяцев. Эта фотография была мне хорошо знакома, она до сих нор украшает розовую комнату. Цитат из Библии больше не было, маминой рукой написано: "Я назвала ее Симоной, здесь ей пять месяцев и три недели". Тут кое-что начало доходить до меня, я взглянула на дядьку и запечалилась: что, если он вдруг окажется моим родителем? Такого счастья я могу и не пережить. Как-то я все это время обходилась без отца и теперь особой надобности в нем не чувствую.

- Я не понимаю... - схитрила я.

- Значит, мама вам так ничего и не рассказала? - вздохнул он.

- А что она должна была рассказать?

- Возможно, она и права, - задумчиво изрек дядька, совершенно меня не слушая. - Но я обещал выполнить его волю, я дал слово умирающему и обязан его сдержать. - Тут он вновь взял мою руку и заявил: - Вы носите отчество и фамилию человека, который никогда не был вашим отцом. Да, он был мужем вашей мамы, но брак этот не принес ей счастья. По-настоящему она любила только вашего отца, Кацмана Натана Леонидовича, моего дорогого друга.

Я запечалилась еще больше и, кашлянув, спросила;

- Он умер? - И не смогла скрыть вздоха облегчения, когда услышала:

- Два месяца назад. Он дал мне ваш адрес, телефон и велел рассказать все при личной встрече. Я приехал в Москву навестить родственников и поспешил сразу к вам...

- Спасибо большое, - сказала я, не зная, как поскорее выпроводить его. - Фотографию можно оставить?

- Да, конечно. Ваш отец был прекрасным человеком...

Далее последовал рассказ о моем отце. Если честно, было даже интересно. Оказывается, Натан Леонидович был превосходным гинекологом и эмигрировал в Израиль пятнадцать лет назад. У него была семья, и у моей мамы тоже, это не позволило им связать свои судьбы, но сердца их стучали в унисон. Словом, это был роман, который заслуживал экранизации.

Я все-таки настояла, и мы выпили чаю. Борис Моисеевич еще немного рассказал о папе и потянулся к свертку.

- Умирая, ваш отец просил меня передать вот это.

Он развернул плотную бумагу и водрузил на стол подсвечник; ничего более уродливого мне видеть не приходилось: металлический штырь, вокруг которого обвилась змея, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся крылатой, к тому же с когтистыми лапами (они украшали основание подсвечника) и зубастой пастью (она торчала как раз на том месте, где надлежало быть свече).

- Это семейная реликвия, - сообщил Борис Моисеевич, глядя на железного монстра. - Ей больше ста лет, потребовалось специальное разрешение на вывоз...

- Спасибо. А папа не сказал, что с ним делать? - спросила я и покраснела, сообразив, что не то должна была ответить любящая дочь.

- Натан считал, что это должно быть у вас.

- Огромное вам спасибо, - закивала я, косясь за окно и прикидывая, где устроить дорогого гостя. Выставлять его за дверь на ночь глядя как-то неловко, раз он из самого Израиля приехал. К счастью, Борис Моисеевич взглянул на часы и заторопился.

- У меня электричка через час, вы не могли бы вызвать мне такси?

Это я сделала с большим удовольствием и, еще раз двадцать поблагодарив его, наконец-то простилась с ним.

- Нам надо помолиться за твоего папу, - заявила Марья, как только за гостем закрылась дверь.

- Ты подслушивала?

- Конечно. А если бы он вдруг набросился на тебя?

- И что бы ты сделала? - язвительно спросила я.

- Ну... огрела бы его папиным подсвечником.

- О господи, иди молись, только оставь меня в покое.

- Ты расстроилась? - принялась канючить Марья. - Твой папа сейчас на небесах, смотрит на нас и радуется.

- Чему, интересно?

- Не злись. Давай помолимся и вместе поплачем. А завтра в церковь сходим. Я о тебе сегодня всю ночь думала...

- Ты лучше о себе подумай, где ты собираешься жить в ближайшее время.

- Я тебя понимаю, только-только появился папа и сразу умер... А я все удивлялась, чего это имя у тебя такое чудное. Наверное, его папа придумал.

- Замолчи, - возвысила я голос.

- Не расстраивайся, - сморщилась Марья. - У моей подруги тоже отец еврей, и ничего. А у тебя даже фамилия другая.

- Марья, ты дура, - не выдержала я.

- Если бы мы помолились вместе, тебе стало бы легче. На сердце сразу такая благость, и плакать хочется.

- Хорошо, молись, а я отлучусь ненадолго.

- Куда ты? - встрепенулась она.

- К маме.

- Я с тобой.