изображениями скончавшейся королевы, от ее детских лет до смертного одра.
Королева на коленях молилась у гроба Наполеона I во Дворце Инвалидов; рядом,
с взволнованными исторической сценой лицами, стояли ее муж, императрица
Евгения и Наполеон III. В Лондоне герольды в пышных костюмах объявляли на
площади о вступлении на престол нового короля. Плакали какие-то индусы в
тюрбанах. Плакали английские социалисты. Плакал Сток-Эксчендж. Эдуард VII
встречал на вокзале Вильгельма II. В фельдмаршальских мундирах, сплошь
покрытых орденами, они ехали верхом за гробом. Были изображены разные покои
Осборнского дворца, в котором королева скончалась. Дворец был не из
великолепных, но роскошь покоев раздражала его еще больше, чем вид плачущих
социалистов. "Ничего, дождутся! Все они дождутся!"
великое место в истории", -- читал он. -- "Старик Дизраэли украсил ее корону
новым драгоценным алмазом: британская королева стала императрицей Индии. Она
очень дорожила этим своим титулом и даже среди своих служителей дала видное
место индусам... Царствованием Виктории заканчивается в истории, по крайней
мере, в Европейской, период бурь. Хотя из-за глубокого траура в Лондоне
теперь не было политических бесед, все сошлись на том, что настал, наконец,
для человечества период мира, общего благоденствия и прогресса на началах
свободы". ("Экое однако дурачье! Пора бы им в желтые домики", -- думал он,
читая с искренним наслаждением). "Лучше всего свидетельствует об этом общая
скорбь Европы. Отметим в частности то, что германский император своим
неподдельным горем на похоронах завоевал все английские сердца. Газеты
сообщали, что при его отъезде к нему на вокзале подошел простой британский
рабочий, поклонился 19 и сказал "Тhank you Kaiser!" (Ленин непристойно
выругался). "Ничто не могло красноречивее передать чувства английского
народа, чем эти простые слова простого человека. Стоявший рядом с
императором король Эдуард VII так пояснил их своему коронованному гостю:
"Так же, как он, думают они все, каждый англичанин. Они никогда не забудут
твоего приезда на похороны моей матери". Оба монарха были глубоко
растроганы. Скажем и от себя, что если в нашей маленькой стране сердца людей
и не вибрировали совершенно в унисон с сердцами британскими, то все же
Осборнская трагедия нашла и у"...
Константиновна на него оглянулась, впрочем, без особого удивления: знала его
манеру думать вслух, вдобавок читая о совершенно другом.
можешь... Партия не может согласиться на федеративное начало, в этом все
искряки согласны, даже мартовцы согласны, -- ответила она.
Больше текста не было, а из иллюстраций только фотография композитора Верди,
скончавшегося одновременно с Викторией, да еще две свадьбы: вышла замуж
голландская королева Вильгельмина и женился Поль Дешанель. "Какой еще к
чорту Дешанель, будь он трижды проклят?" -- подумал он. Впрочем, теперь
бундовцев и мартовцев ненавидел, пожалуй, больше, чем Дешанеля и обеих
королев.
повторявшихся всю его жизнь. Он и в эти дни твердо верил в свои силы,
которые считал огромными (в чем, к несчастью для мира, не ошибался), но
думал, что до революции не доживет, "Зона" давала себя чувствовать, нервы
были расстроены, почти как в прошлом году в Лондоне; сам чувствовал на лице
измученное выражение; -- на людях его снимал, товарищи не должны были
считать его усталым человеком, но жена в счет не шла. Его всегда утомляла
дорога, неприятная близость каких-то никому не нужных, неизвестно зачем
живущих людей. Раздражали 20 его и разные чудеса капиталистической техники,
гигантские сооружения, вокзалы, подъемные краны, водокачки. Это была их
техника, свидетельствовавшая о могуществе врагов. Все больше думал, что если
они сами себе не перережут горла, то справиться с ними будет трудно, почти
невозможно. Между тем шансов на войну было немного. "Не доживу! От
какой-нибудь зоны могу околеть за год до революции". Из всех его мыслей эта
была самой ужасной.
проекты резолюций; но бумаги были в чемодане, жена продолжала занимать
столик. Он с досадой взял другой номер журнала, с более свежей обложкой. На
ней ему опять бросилось в глаза слово "Королева". -- "Третья!.. Нет, это
совсем не то!" -- радостно подумал он. Толстая дама в светлом платье, с
широкой совершенно плоской шляпой стояла под руку с опиравшимся на саблю
коренастым усатым военным. Это были королева Драга и король Александр,
совсем недавно убитые в Белграде. Позади них почтительно держалась свита.
Фотография была снята за несколько дней до убийства. "Весь мир содрогнулся
от ужаса, узнав о трагической кончине короля Александра и королевы Драги.
Только сербы обрадовались этому убийству"... В свите были и люди, погибшие
11-го июня с королем, и люди, принимавшие участие в убийстве. "Это так, это
как водится... Все как на подбор, морды тупые и гордые, все опираются на
саблю, как он". В краткой статье сообщалось, что темной ночью десятки
офицеров ворвались в конак, вышибли топором двери, зачем-то бросили в первой
комнате бомбу. От взрыва во дворце погасло электричество. При свете
захваченных предусмотрительно огарков убийцы пробежали через ряд комнат,
ворвались в спальню и там никого не нашли. "Полтора часа они по всему дворцу
искали короля и королеву, заглядывали под диваны, все рубили топором и
саблями. Александра и Драги не было! Наконец, первый адъютант короля,
генерал Лазарь Петрович, указал им дверь в гардеробную комнату, где
несчастные жертвы провели полтора часа в мучительной моральной агонии"... 21
почтенный из всех, просто воплощение респектабельности! Такие и нужны."
Затем внимательно просмотрел фотографии, дело было интересное. Были комнаты
с опрокинутыми, изрубленными стульями, длинный тяжелый топор, гардеробный
шкап с отворенными дверцами, с торчавшими платьями, окно, из которого было
выброшено на цветник тело Драги. -- "Тяжело раненая королева вскочила с
пола, рванулась к этому окну и закричала. Люди слышали только один крик,
страшный, пронзительный крик! Убийцы бросились на нее". -- "Так, так, тон
гуманно-сочувственный, а дальше верно будут гадости об этой самой Драге", --
подумал он и радостно засмеялся, убедившись, что угадал.
словом). Дворец был небольшой. "На Зимний не похож, да там и охрана не
такая". Он не сочувствовал этим заговорщикам, которые убили одного короля,
чтобы тотчас посадить на его место другого. Но многое в них ему нравилось,
хотя социал-демократия не признавала террора. "Да, эти дали тон начавшемуся
веку, а никак не то лондонское дурачье с кретином: рабочим. Не очень видно
"заканчивается в истории период бурь". Он бросил журнал и вернулся к своему
плану действий на Съезде. Обдумывал, как шахматист, разные комбинации.
стал он, а в Центральный Комитет вошли, кроме него, еще три-четыре человека
из его подручных. У него всегда были "окольничьи", -- люди, называвшиеся так
потому, что на церемониях находились около московских царей. Но он знал, что
это на Съезде пройти не может. "Начнется вой: "диктатура!". Буду,
разумеется, отрицать, с тремоло в голосе, а ла Троцкий". Перебирал разных
товарищей по Съезду. Почти все были люди незначительные. Многие были хорошие
люди, но это не имело никакого значения. Моральными качествами людей он
интересовался мало; вдобавок, так называемый хороший человек не очень
отличался от так называемого дурного. В своих 22 письмах (раз сам назвал их
"бешеными") осыпал грубой бранью и врагов, и единомышленников, и
полуединомышленников, и бывших единомышленников, Струве называл "Иудой",
Чернова "скотиной", Радека "нахальным наглым дураком", Троцкого "шельмецом",
"негодяем", "сим мерзавцем"; "подлейшим карьеристом"; говорил о "трусливой
измене" Плеханова, о "поганеньком, дрянненьком и самодовольном лицемерии"
Каутского, о "подлой трусости" своего друга Богданова, говорил даже о
"подлостях" Мартова, недавно ближайшего из друзей; его в душе до конца жизни
считал благородным человеком и даже по-своему "любил". В совокупности
большая часть социал-демократов составляла его партийное хозяйство, и к
своему хозяйству он относился заботливо, как владелец к предприятию. Из
людей вообще, когда либо живших он боготворил Карла Маркса, которого никогда
не видел; писал, что в Маркса влюблен и ни одного худого слова о нем
спокойно не выносит. Позднее в Петербурге говорили, будто он "обожает"
Максима Горького, -- бывший Иегудиил Хламида очень этим гордился.
Действительно, в своих письмах Ленин не называл его ни негодяем, ни
мерзавцем: назвал только "теленком". Как "политического деятеля" ни в грош
его не ставил. Книги же его хвалил, хотя и без горячности. Как-то в
разговоре с ним, "прищурив глаза" (повидимому, насмехаясь над творцом
литературных босяков), восторгался Львом Толстым: "Вот это, батенька,
художник! И знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в
литературе не было".
хозяином партии. Соперников, в сущности, не было. "Плеханов быть главой
партии не может. Он примадонна, слишком тщеславен, слишком rechthaberisch,
всего боится и во всем колеблется. Пусть открывает Съезд, это с полным нашим
удовольствием. Будет стоять на трибуне в длиннополом наряде, конечно, со
скрещенными ручками, у него всегда скрещенные ручки, не то Наполеон, не то
Чаадаев, -- ох, надоело. Будет сыпать цитатами; и тебе Дидро, и тебе
Ламеттри, и тебе Герцен". Никак не мог быть соперником и 23 Мартов. "Слишком
щепетилен, слишком нервен, вечно волнуется так, точно сейчас упадет в
обморок, разве вожди бывают такие!" Об Аксельроде или Засулич и говорить
серьезно не приходилось. В последнее время в партии начал выдвигаться
молодой эмигрант Лев Бронштейн, обычно подписывавшийся "Н. Троцкий". В
обычае было менять не только фамилии, но и имена. Так было и в литературе.
Алексей Пешков уже прогремел в России под псевдонимом Максима Горького.
Троцкий хлестко писал, прекрасно говорил, бросал чеканные восклицания не
хуже, чем Плеханов, и явно старался выйти в вожди; однако у него не было
армии, хотя бы полагавшегося минимума из трех-четырех человек. Его все
терпеть не могли; от него не просто веяло тщеславием, как от Плеханова: он