Чтение 4–й страницы книги ~Племянник Рамо~

и в переносном смысле одинаково не нравится.

Я. Если средство, которое я вам подсказываю, вам не подходит, наберитесь
храбрости, чтобы вести жизнь нищего.

Он. Горько быть нищим, когда на свете столько богатых глупцов, за счет
которых можно было бы существовать. И вдобавок это презрение к самому себе
- оно невыносимо.

Я. Разве такое чувство вам знакомо?

Он. Знакомо ли оно мне! Сколько раз я говорил себе:

"Статочное ли это дело, Рамо, - в Париже десять тысяч превосходных столов,
накрытых каждый на пятнадцать или двадцать приборов, и ни один из этих
приборов не предназначен для тебя. Есть кошельки, полные золота, оно течет
направо и налево, и ни одна из монет не попадает к тебе! Тысячи мелких
остроумцев, не блещущих ни та лаптами, ни достоинствами, тысячи мелких
тварей, ничем не привлекательных, тысячи пошлых интриганов про красно одеты
- а ты будешь ходить голым! И ты до такой степени будешь дураком! Неужели
же ты не сумеешь льстить, как всякий другой? Неужели ты не сумеешь лгать,
клясться, лжесвидетельствовать, обещать, сдерживать обещание или нарушать
его, как всякий другой? Неужели ты не мог бы стать на задние лапки, как
всякий другой? Неужели ты не мог бы посодействовать интрижке госпожи
такой-то и отнести любовную записку от господина такого-то, как всякий
другой? Неужели ты не смог бы, как всякий другой, приободрить вот этого
молодого человека, чтобы он заговорил с такой-то девицей, а девицу убедить
выслушать его? Неужели ты не мог бы дать понять дочери одного из наших
горожан, что она дурно одета, что красивые сережки, немножко румян, кружева
на платье в польском вкусе были бы ей как нельзя более к лицу? Что эти
маленькие ножки вовсе не созданы для того, чтобы ступать по мостовой? Что
есть пеки" красавец, молодой и богатый, у которого камзол с золотым шитьем,
великолепная карета, шесть рослых лакеев, что он как-то мимоходом видел ее,
нашел ее очаровательной и с тех пор не ест, не пьет, лишился сна и может
просто умереть? "Но мой папенька?"- "Ну что там ваш папенька! Сперва он
немножко посердится".- "А маменька, которая мне все внушает, чтобы я была
честной девушкой, и твердит, что нет на свете ничего дороже девичьей
чести?"- "Пустое!"- "А мой духовник?"- "Вы больше не увидите его, а если
вам, по странной прихоти все будет хотеться рассказать ему историю ваших
забав, это вам обойдется в несколько фунтов сахара и кофе".-:Он человек
строгий и даже отказался отпустить мне грехи из-за того, что я пела песенку
"Приди в мою обитель"- "Это потому, что сегодня вам нечего ему дать, но
когда вы явитесь перед ним в кружевах..."- "Так у меня будут кружева?" -
"Разумеется, и всех сортов... Да еще красивые брильянтовые сережки..." -
"Так у меня будут и фильянтовые сережки?"- "Да".- "Как у той маркизы, то
покупает иногда перчатки в нашей лавке?"- "Такие точно... К тому же
превосходная карета, запряженная с крьши в яблоках лошадьми, два рослых
лакея, негритенок, впереди - скороход; к тому же румяна, мушки, длинный
шлейф".- "Чтобы ехать на бал?" - "На бал, в Оперу, в Комедию..." (У нее уже
сердце прыгает от радости... А ты вертишь в пальцах какую-то бумажку.)
-"Что это такое?" - "Так, пустяки".-"А мне сдается, что нет".- "Это
записка".- "А для кого?"- "Для вас, если вы хоть немножко любопытны".-
"Любопытна? Да, я очень любопытна. Взгляну-ка... (Читает.) Свидание? Это
вещь невозможная".-"По дороге в церковь".- "Маменька всегда ходит со мной.
Но ежели бы он пришел сюда пораньше утрем, то я просыпаюсь первая и стою за
прилавком, пока еще никто не встал". Он является, имеет успех; в один
прекрасный день под вечер малютка исчезает, и мне отсчитывают мои две
тысячи экю... Да возможно ли? Обладать таким талантом и быть без куска
хлеба? Не стыдно тебе, несметный?.." Мне вспоминается целая толпа
мошенников, которые не стоили моего мизинца, а утопали в роскоши. Я носил
сюртук из грубого сукна, а они были одеты в бархат; трость у них с золотым
набалдашником в виде клюва, а на пальце перстень с головой Аристотеля или
Платона. А между тем кто они были такие? Жалкие музыкантики. Теперь же они
-знатные господа. И вот я ощущал прилив смелости, душа окрылялась, ум
приобретал гибкости, и я чувствовал себя способным на все. Но, видимо,
такое счастливое расположение духа оказывалось мимолетным, ибо до сих пор я
не продвинулся вперед. Как бы то ни было, вот вам содержание моих
разговоров с самим собой, которые вы вольны истолковать как нам будет
угодно, лишь бы вы сделали из них тот вывод, что мне знакомо презрение к
самому себе или угрызения совести, порожденные сознанием бесполезности тех
талантов, которыми небо наделило нас. Это жесточайшая из всех мук. Лучше
бы, пожалуй, вовсе не родиться на свет.

Я слушал его, и, по мере того как он разыгрывал роль сводника,
соблазняющего девушку, моей душой овладевали два противоположных чувства -
я не знал, уступить ли желанию расхохотаться или отдаться порыву гнева. Раз
двадцать разражаясь смехом, я не давал разразиться негодованию; раз
двадцать негодование, подымавшееся из глубины моего сердца, кончалось
взрывами смеха. Я был ошеломлен такой проницательностью и вместе такой
низостью, чередованием мыслей столь верных и столь ложных, столь полной
извращенностью всех чувств, столь бесконечной гнусностью и вместе с тем
столь необычной откровенностью. Мое состояние не ускользнуло от него.

- Что с вами? - спросил он.

Я. Ничего.

Он. Вы, как мне кажется, расстроены?

Я. Это так.

Он. Но что же, в конце концов, вы мне посоветуете?

Я. Изменить тему разговора. Ах, несчастный, как низко вы пали!

Он. Согласен с вами. Но все же пусть мое положение не очень вас беспокоит.
Решив открыться вам, я вовсе не был намерен расстраивать вас. Пока я жил у
тех людей, про которых рассказывал вам, я сделал кое-какие сбережения.
Примите в расчет, что я не нуждался ни в чем, решительно ни в чем, и что
мне много отпускалось на мелкие расходы.

Он снова стал бить кулаком по лбу, кусать себе губы и, вращая глазами,
подымать к потолку блуждающий взгляд, потом заметил: "Но дело сделано; я
кое-что успел отложить; с тех пор прошло некоторое время, а это означает
прибыль".

Я. Убыль - хотите вы сказать?

Он. Нет, нет, прибыль. Мы богатеем каждое мгновение: если одним днем меньше
осталось жить или если одним экю стало больше в кармане - все едино.
Главное в том, чтобы каждый вечер легко, беспрепятственно, приятно и
обильно отдавать дань природы. Вот главный итог жизни во всех положениях. В
последний час одинаково богаты все: и Омюэль Берпар, который, воруя, грабя
и банкротясь, составляет двадцать семь миллионов золотом, и Рамо, который
ничего не оставит и лишь благотворительности будет обязан саваном из
грубого холста. Мертвец не слышит, как вопят но нем колокола; напрасно
сотня священников дерет себе горло из-за него и длинная цепь пылающих
факелов предшествует гробу и следует за ним: душа его не идет рядом с
распорядителем похорон. Гнить ли под мрамором или под землей - все равно
гнить. Будут ли вдруг вашего гроба красные и синие сироты, или не будет
никого - не все ли равно? А потом - видите вы эту руку? Она была чертовски
тугая, эти десять пальцев были все равно как палки, воткнутые в деревянную
пясть, а эти сухожилия - как струны из кишок, еще суше, еще туже, еще
крепче, нежели те, какие употребляются для токарных колес. Но я их столько
терзал, столько сгибал и ломал! Ты не слушаешься, а я тебе, черт возьми,
говорю, чтобы будешь слушаться, и так оно и будет...

И, говоря это, он правой рукой схватил пальцы и кисть левой и стал
выворачивать их во все стороны; он прижимал концы пальцев к запястью, так
что суставы хрустели; я опасался, как бы он не вывихнул их.

Я. Будьте осторожны, вы искалечите себя.

Он. Не бойтесь, они к этому привыкли; за десять лет я с ними и не то
проделывал! Хочешь не хочешь, а пришлось им к этому привыкнуть и выучиться
бегать по клавишам, и летать по струнам. Зато теперь все идет так, как
надо...

И вот он принимает позу скрипача; он напевает allegro из Локателли; правая
рука его подражает движению смычка; левая рука и пальцы как будто скользят
по грифу. Взяв фальшивую ноту, он останавливается; он подтягивает или
спускает струну; он пробует ее ногтем, чтобы проверить, настроена ли она;
он продолжав" играть с того места, где остановился. Он ногой отбивает "акт,
машет головой, приводит в движение руки, ноги, все туловище, как мне это
порой случалось видеть на духовном концерте Феррари, или Кьябрана, или
другого какого виртуоза, корчившегося в тех же судорогах, являвшего мне
зрелище такой же пытки и причинявшего примерно такое же страдание, ибо не
мучительно ли видеть страдания того, кто старается доставить мне
удовольствие? Опустите между мной и этим человеком занавес, который скрыл
бы его от меня, раз неизбежно, чтобы он изображал осужденного на пытку!
Коли среди всего того возбуждения и криков наступала выдержка, один из тех
гармонических моментов, когда смычок медленно движется но нескольким
струнам сразу, лицо его принимало выражение восторга, голос становился
нежным, он слушал самого себя с восхищением; он не сомневался, что аккорды
раздаются и в его и в моих ушах. Потом, сунув свои инструмент под мышку той
самой длиной рукой, в которой он его держал, и уронив правую руку со
смычком, он спросил: "Ну как, по-вашему?"

Я. Как нельзя лучше!

Он. Мне кажется, неплохо; звучит примерно так же, как и у других...

он уже согнулся, как музыкант, садящийся за фортепьяно.

Я. Прошу вас, пощадите и себя и меня.

Он.. Пет, нет; раз вы в моих руках, вы меня послушаете. Я вовсе не хочу,
чтобы меня хвалили неизвестно за что. Вы теперь с большей уверенностью
будете одобрять мою игру, и это даст мне несколько новых учеников.

Я. Я так редко бываю где-нибудь, и вы только понапрасну утомите себя.

Он. Я никогда не утомляюсь.

Видя, что бесполезно проявлять сострадание к этому человеку, который после
сонаты на скрипке уже был весь в поту, я решил не мешать ему. Вот он уже
сидит за фортепьяно, согнув колени, закинув голову к потолку, где он,