холмик над прахом того, кто некогда был человеком, и не будь которого, я
никогда не явился бы в этот мир.
ГЛАВА II
возвращаюсь к далекому прошлому, к окутанным туманом дням моего раннего
детства, - это моя мать с ее прекрасными волосами и девической фигурой и
Пегготи, вовсе лишенная фигуры, Пегготи с такими темными глазами, что они
как будто отбрасывают тень на ее лицо, и с такими твердыми и красными
щеками, что я недоумеваю, почему птицы предпочитают клевать не ее, а яблоки.
мне ниже ростом, потому что наклоняются или стоят на коленях, а я нетвердыми
шагами перехожу от матери к Пегготи. В моей памяти хранится впечатление, - я
не могу отделить его от отчетливых воспоминаний, - будто я прикасаюсь к
указательному пальцу Пегготи, который она, бывало, протягивала мне, и этот
исколотый иголкой палец шершав, как маленькая терка для мускатных орехов.
хранит воспоминания о давно минувших днях, гораздо более далеких, чем мы
предполагаем; и я верю, что способность наблюдать у многих очень маленьких
детей поистине удивительна - так она сильна и так очевидна. Мало того, я
думаю, что о большинстве взрослых людей, обладающих этим свойством, можно с
уверенностью сказать, что они не приобрели его, но сохранили с детства; как
мне обычно случалось подмечать, такие люди отличаются душевной свежестью,
добротой и умением радоваться жизни, что также является наследством,
которого они не растратили с детских лет.
должен сказать, что пришел к этим выводам отчасти на основании моего личного
опыта; если же из дальнейшего моего повествования можно будет заключить,
будто я был ребенком очень наблюдательным, или что в зрелом возрасте я
сохраняю слишком яркое воспоминание о своем детстве - то, не стану спорить,
я готов притязать на обе эти способности.
детства, я различаю два образа, возникающие из хаоса воспоминаний, - это моя
мать и Пегготи. Что еще могу я припомнить? Посмотрим.
самым ранним воспоминаниям. В нижнем этаже кухня Пегготи, выходящая на
задний двор; посреди двора шест с голубятней без голубей; в углу большая
собачья конура без собаки и множество кур, которые кажутся мне ужасно
высокими, когда они разгуливают с угрожающим и свирепым видом. Есть здесь
один петух, который взбирается на столб, чтобы прокричать кукареку; он как
будто обращает на меня особое внимание, когда я смотрю на него из окна
кухни, и заставляет меня вздрагивать - такой он сердитый. Гуси по ту сторону
калитки, шествующие вслед за мной вразвалку, вытянув шеи, снятся мне по
ночам: так человеку, окруженному дикими зверями, снятся львы.
взору! - ведущий от кухни Пегготи к парадной двери. Сюда выходит дверь
темной кладовой, и по вечерам нужно быстро пробегать мимо нее: когда там нет
никого и не светит тускло горящая свеча, я не знаю, что может таиться среди
этих кадушек, банок и старых ящиков из-под чая, а из двери вырывается
затхлый воздух, насыщенный запахом мыла, рассола, перца, свечей и кофе. В
доме две гостиные: гостиная, где мы сидим по вечерам в будни, - моя мать, я
и Пегготи, потому что Пегготи всегда с нами, когда мы одни, а она покончила
с работой, - и парадная гостиная, где мы сидим по воскресеньям; здесь
торжественно, но не так уютно. Эта комната кажется мне унылой, потому что
Пегготи рассказывала мне - не знаю, когда, но, очевидно, ужасно давно - о
похоронах моего отца и об участниках процессии в черных плащах. В одно из
воскресений мать читает Пегготи и мне в этой гостиной о том, как Лазарь
воскрес из мертвых. И мне так страшно, что позднее приходится поднять меня с
кроватки и показать мне из окна спальни тихое кладбище, где мертвые тихо
покоятся в своих могилах, озаренных торжественной луной.
таких тенистых деревьев, как там; нет ничего более мирного, чем эти могилы.
Ранним утром, когда я поднимаюсь на колени в своей кроватке (она стоит в
нише в комнате моей матери), чтобы посмотреть на кладбище, овцы щиплют там
траву; я вижу багровый свет, заливающий солнечные часы, и размышляю:
"Радуются ли солнечные часы, что они снова могут показывать время?"
из которого виден наш дом, и в продолжение утренней службы Пегготи часто
поглядывает в это окно, так как хочет удостовериться, не ограблен ли дом, и
не охвачен ли пламенем. Но хотя глаза Пегготи блуждают, она очень
недовольна, если и мои начинают блуждать, и когда я стою на скамье, она
хмурится, давая мне понять, что я должен смотреть на священника. Но не могу
же я все время смотреть на него! Я его знаю без этого белого покрывала и
боюсь, что он удивится и, пожалуй, прервет службу, чтобы осведомиться,
почему я так таращу на него глаза, а что мне тогда делать? Очень нехорошо
зевать по сторонам, но я должен чем-то заняться. Я смотрю на мою мать, но
она притворяется, будто не видит меня. Я смотрю на мальчика в приделе, а он
в ответ корчит рожу. Я смотрю на солнечные лучи, проникающие с паперти в
открытию дверь, и там я вижу заблудшую овцу - я имею в виду не грешника, а
настоящую овцу, - размышляющую, не войти ли ей в церковь. Я чувствую, что,
если сейчас же не перестану смотреть на нее, меня охватит соблазн крикнуть
что-нибудь во весь голос, - а что тогда будет со мной? Я поднимаю глаза на
мемориальные доски на стене и стараюсь думать о покойном мистере Боджерсе из
нашего прихода и думаю о том, что должна была чувствовать миссис Боджерс,
когда мистер Боджерс долго и тяжко болел, а врачи были бессильны помочь ему.
Я задаю себе вопрос, звали ли к больному мистера Чиллипа и оказался ли он
так же бессилен, как все прочие, а если да, то приятно ли ему теперь
вспоминать об этом каждое воскресенье. Я перевожу взгляд с мистера Чиллипа и
его праздничного галстука на кафедру и думаю о том, какое это чудесное место
для игр и какой бы это был замок: кто-нибудь из мальчиков штурмует его,
взбегая по ступеням, а ему в голову летит подушка с кисточками. Мало-помалу
глаза мои начинают слипаться, я как будто еще слышу в знойном воздухе сонный
голос священника, распевающего гимн; потом я уже ничего не слышу и, наконец,
с грохотом падаю со скамьи, и меня чуть живого уносит Пегготи.
проникает в спальню благовонный воздух, а растрепанные старые грачиные
гнезда все еще покачиваются на вязах в конце сада. А вот я в саду за домом,
позади двора с пустой голубятней и собачьей конурой; помнится мне, это
настоящий заповедник бабочек, окруженный высокой изгородью с калиткой и
висячим замком; плоды обременяют ветви деревьев, плоды такие спелые и
сочные, каких никогда уже не бывало ни в каком другом саду, и моя мать
собирает их в корзинку, а я стою тут же, украдкой срывая крыжовник и
стараясь сохранить равнодушный вид. Поднимается сильный ветер, и вот лето уж
промелькнуло. В зимних сумерках мы играем и танцуем в гостиной. Когда моя
мать, запыхавшись, опускается в кресло, я слежу, как она навивает на пальцы
свои светлые локоны и выпрямляется, и никто не знает лучше меня, что ей
приятно быть такой миловидной и она гордится своей красотой.
умозаключений - если только это можно назвать умозаключением, - составленных
на основании того, что я видел: мы оба слегка побаиваемся Пегготи и чаще
всего подчиняемся ей.
Пегготи о крокодилах. То ли я читал очень выразительно, то ли она была
чересчур увлечена книгой, но только я припоминаю, что по окончании чтения у
нее осталось смутное представление, будто крокодилы это какой-то сорт
овощей. Я устал читать, и меня мучительно клонило ко сну, но, получив в виде
великой милости разрешение не ложиться, пока не вернется домой моя мать,
проводившая вечер у соседки, я, разумеется, скорее готов был умереть на
своем посту, чем лечь спать. Сонливость моя достигла той степени, когда
Пегготи начала как будто пухнуть и принимать гигантские размеры. Я
поддерживал указательными пальцами веки, чтобы они не сомкнулись, и упорно
смотрел, как она работает; смотрел на крохотный кусочек свечи, которым она
наващивала нитку, - весь изрезанный морщинками, каким старым он казался! -
на маленький домик с тростниковой кровлей, где хранился сантиметр; на ее
рабочую шкатулку с выдвижной крышкой, на которой был изображен собор св.
Павла (с розовым куполом); на палец с медным наперстком; смотрел на ее лицо,
которое я считал восхитительным. Мне так хотелось спать, что я знал: если я
хоть на секунду перестану все это видеть - я пропал.
пришло в голову говорить о замужестве?
шить и смотрела на меня, держа в вытянутой руке иголку с ниткой.
красивая, правда?
моей матери, но, по моему мнению, она была в своем роде настоящей
красавицей. В парадной гостиной стояла красная бархатная скамеечка для ног,
на которой моя мать нарисовала букет. Цвет бархата нисколько не отличался от
цвета лица Пегготи. Скамеечка была мягкая, а Пегготи - жесткая, но это не
имело никакого значения.
дорогой мой! Но что это вам пришло в голову говорить о замужестве?
можете выйти за другого, правда, Пегготи?
Сертаков Виталий
Лукин Евгений
Сертаков Виталий
Никитин Юрий
Белов Вольф
Сертаков Виталий