принес почтовую сумку и оставил ее мне. Я положил письмо в карман, вышел из
дома и зашагал через поле к морю. Племянник Сикома, державший на берегу
небольшую коптильню, поздоровался со мной. Он развесил рыболовные сети, и
они сохли на каменной стене под последними лучами заходящего солнца. Я едва
ответил ему, и он, наверное, счел меня грубияном. Я перебрался через скалы
на узкий риф, выдававшийся в маленькую бухту, в которой я часто плавал
летом. Эмброз обычно бросал якорь ярдах в пятидесяти от берега, и я доплывал
до его лодки. Я сел, вынул письмо и перечитал его. Если бы я мог ощутить
хоть малую толику, проблеск радости за тех двоих, что делили общее счастье в
далеком Неаполе, совесть моя была бы спокойна. Стыдясь за самого себя,
проклиная собственный эгоизм, я не мог пробудить в своем сердце хоть
сколько-нибудь теплого чувства. Оцепенев от горя, я сидел и не сводил глаз с
гладкого, спокойного моря. Недавно мне исполнилось двадцать три года, и тем
не менее я чувствовал себя таким же одиноким и растерянным, как в те давние
дни, когда сидел на скамье четвертого класса Харроу, без друзей, готовых
утешить меня, а впереди открывался мир новых, незнакомых переживаний,
входить в который я не хотел и страшился.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
радости и искренней заботы о его благополучии. На меня обрушился целый поток
поздравлений - с явным расчетом, что они будут переданы Эмброзу; отвечая на
них, я должен был улыбаться, кивать головой и делать вид, будто давно знал,
что это случится. Я чувствовал себя лицемером, предателем. Эмброз воспитал
во мне отвращение к притворству - как в человеке, так и в животном, и
сознание того, что сам я притворяюсь, доводило меня до исступления.
вторить им! Я стал избегать соседей и, не желая постоянно видеть любопытные
лица и терпеть утомительную болтовню, отсиживался дома или бродил по лесу.
Но если я объезжал имение или отправлялся в город, спасения не было. Стоило
кому-нибудь из наших арендаторов или знакомых хотя бы издали заметить меня,
как я был обречен на бесконечные разговоры. Словно посредственный актер, я с
усилием изображал улыбку и, чувствуя, как напрягается кожа на лице,
протестуя против насилия, был вынужден отвечать на вопросы с той ненавистной
мне сердечностью, какую в обществе ожидают от нас, если речь заходит о
свадьбе. . Ответ всегда был один: .
возраста новобрачной, на что я неизменно отвечал: .
для Эмброза. Затем следовали шутки, остроты и бурное веселье по поводу того,
что на такого убежденного холостяка надели супружеский хомут.
злосчастной теме, будто брала реванш за прошлые оскорбления, нанесенные
священному институту брака.
каждом удобном случае. - Теперь в вашем доме все будут ходить по струнке. И
хорошо. Очень хорошо, скажу я вам. Хоть слуг наконец приучат к порядку. Вряд
ли Сикому это понравится, уж слишком долго он делал все по-своему.
я не признавался в том и остановил старика, когда тот попробовал выведать
мое отношение к случившемуся.
пробормотал он. - Хозяйка все в доме перевернет вверх дном, и мы не будем
знать, на каком мы свете. Сперва одно, потом другое; чего доброго, ей и не
угодишь. Пожалуй, пора мне уходить на покой и уступить место кому-нибудь
помоложе. Вам бы не мешало упомянуть об этом мистеру Эмброзу, когда будете
ему писать.
него, но он покачал головой и продолжал ходить по дому с вытянутым лицом, не
упуская возможности намекнуть на невеселое будущее: что и время завтрака,
обеда и ужина обязательно поменяют, и мебель заменят, и велят без конца
убирать в доме, не давая никому ни минуты роздыха, и - как последний удар
- даже бедных собак прикажут уничтожить. Подобные предсказания,
произнесенные замогильным тоном, отчасти вернули мне утраченное было чувство
юмора, и я рассмеялся - впервые с тех пор, как прочел последнее письмо
Эмброза.
которые, вооружась швабрами, обметают по всему дому паутину, а старый
дворецкий, выпятив, по своему обыкновению, нижнюю губу, с ледяной миной
наблюдает за ними! Его уныние меня забавляло, но когда нечто похожее
предсказывали другие - даже Луиза Кендалл, которая, по старой дружбе, могла
бы проявить больше проницательности и придержать язык, - - то их замечания
вызывали во мне глухое раздражение.
сказала Луиза. - Она совсем потускнела и протерлась от старости, но вы,
смею сказать, этого и не замечали. А цветы в доме - какая прелесть!
Гостиная наконец приобретет нормальный вид. Я всегда считала, что не
пользоваться ею - настоящее расточительство. Миссис Эшли, конечно же,
украсит ее книгами и картинами со своей итальянской виллы.
пока я не потерял терпение и не сказал ей довольно грубо:
смотрел на нее как на младшую сестру и обращался с ней без особой
почтительности.
разговора речь заходила о женитьбе Эмброза, она бросала на меня быстрый
взгляд и старалась сменить тему. Я был благодарен Луизе, и мое отношение к
ней стало еще теплее.
Ник Кендалл.
однажды вечером, когда я приехал к ним обедать.
дождаться возвращения Эмброза и его жены. Меня интересует, не решил ли ты
присмотреть для себя небольшой кусок земли в округе.
он, будто говорил о чем-то решенном. - Вполне естественно, что Эмброз и его
жена захотят быть вместе. И если будут дети, сын, то это отразится на твоем
положении. Я уверен, Эмброз не допустит, чтобы ты пострадал из-за перемены в
его жизни, и купит тебе любой участок. Конечно, не исключено, что у них не
будет детей, но, с другой стороны, для подобных предположений нет никаких
причин. Ты мог бы заняться строительством. Иногда строительство собственного
дома приносит гораздо большее удовлетворение, чем покупка готового.
двадцати от нашего дома, и я был благодарен ему за то, что он, казалось, не
ждал ответа. Не скрою, сердце мое было переполнено, и я ничего не мог
сказать крестному. То, что он предлагал, было так неожиданно, что я не мог
собраться с мыслями и вскоре извинился и уехал. Да, я ревновал. Пожалуй,
Луиза была права. Ревновал, как ребенок, который должен делить с посторонним
того единственного, кто есть у него в жизни. Подобно Сикому, я представлял
себе, как изо всех сил стараюсь освоиться с новым, стесняющим меня образом
жизни. Как выбиваю трубку, встаю со стула, предпринимаю неуклюжие попытки
участвовать в разговоре, приучаю себя к чопорности и скуке женского
общества; как, видя что Эмброз, мой Бог, ведет себя, словно последний
простофиля, в отчаянии выхожу из комнаты. Но я никогда не представлял себя
отверженным, выставленным из дома и живущим на содержании, как отставной
слуга. Появится ребенок, который станет называть Эмброза отцом, и я стану
лишним.
объяснил ее слова злопыхательством и забыл о них. Иное дело, когда такое
заявляет мой тихий, спокойный крестный. Домой я возвращался в сомнениях и
печали. Я не знал, что делать, как поступить. Строить планы на будущее, как
советовал крестный? Найти себе дом? Готовиться к отъезду? Я хотел жить
только там, где живу, владеть только той землей, какою владею. Эмброз
вырастил меня на ней и для нее. Она была моей. Она была его. Она
принадлежала нам обоим. Теперь уже нет. Все изменилось. Помню, как,
вернувшись от Кендаллов, я бродил по дому, глядя на все новыми глазами, и
собаки, заразившись моим возбуждением, не отставали от меня ни на шаг. Моя
старая, заброшенная детская, куда лишь недавно каждую неделю стала приходить
племянница Сикома, чтобы разбирать и чинить белье, обрела для меня новое
значение. Я представил себе, что ее заново выкрасили, а маленькую биту для
крикета, которая все еще стояла, покрытая паутиной, на полке между стопками
пыльных книг, выкинули на помойку. Примерно раз в два месяца наведываясь
туда забрать починенную рубашку или заштопанные носки, я никогда не
задумывался над тем, с какими воспоминаниями связана для меня эта комната.
Теперь же мне захотелось вернуть ее и уединиться там от всего мира. Но она
станет совершенно чуждой мне: душной, с запахом кипяченого молока и сохнущих
одеял, как комнаты в домах арендаторов, когда там есть маленькие дети. Я
зримо представлял себе, как они, вопя, ползают по полу, ударяясь обо все
головой, расшибая локти, или, что еще хуже, лезут к вам на колени и
по-обезьяньи гримасничают, если им этого не разрешают. Боже, неужели все это
Лукьяненко Сергей
Махров Алексей
Елманов Валерий
Муркок Майкл
Лукин Евгений
Смоленский Вадим