еще в семинарии. Этот хотя и непроизвольный жест, как бы высвобождал в нем
из плаценты благородства целый ряд грустных и загадочных существ.
Прикрывшись полой черного бархатного облачения, сшитого из того же бархата,
что и полумаска Фантомаса или супруги венецианского дожа на карнавале, он
попытался ускользнуть, но тут земля сама ускользнула из-под его ног, и мы
сейчас увидим, в какую ловушку он попал. На мгновение показалась нижняя
часть его лица. Священник этот был совсем молод: под его траурным облачением
угадывалось тело страстного атлета. Иными словами, он носил чужую одежду.
moi" [7], после чего священник волчьей походкой подошел к алтарю, молча
открыл отмычкой замок дарохранительницы, отодвинул покров тем жестом, каким
в полночь раздвигают двойной полог алькова, затем, затаив дыхание, взял
дароносицу с осторожностью взломщика, не надевшего перчаток, и, разломив,
проглотил подозрительного вида облатку.
хорошо известен. Хотя заупокойное пение и черное шитое серебром облачение
были прелестны. Священник тащился по грязи, как если бы шел по лесу. Какому
лесу? -спросил он себя. Ну, скажем, Богемский лес в одной чужой стране.
Скорей всего - в Венгрии. Несомненно, к выбору именно этой страны его
подтолкнуло мудрое предположение, что венгры -единственные азиаты на
европейском континенте. Гунны. Атилла жжет траву, а его солдаты греют сырое
мясо себе на обед, зажав его куски между ляжками, такими же, а может, и еще
более мощными, чем ляжки Альберто, Миньона, Горги и даже чем бока их
лошадей. Осень. В венгерском лесу идет дождь.
стучащих по мокрым листьям. Вечереет, в лесу становится все тревожнее.
Священник поплотней запахивает на своих великолепных бедрах серый оплянд [8]
, широкий, как. его сегодняшнее облачение, в которое он завернут там.
охоту. Их здесь никто не знает. Они, священник узнал об этом, кажется, в
одном из своих снов, вернулись недавно из кругосветного путешествия.
Священник так же, как и там, читал здесь заупокойную молитву, в момент,
когда наткнулся на одного из этих чужеземцев, того, который помоложе, с
лицом, точь-в-точь как у мясника из моей деревни. Тот возвращался с охоты. В
уголке рта - погасший окурок. Слово "окурок" и привкус размокшего табака
заставили спину священника напрячься, и тремя маленькими резкими движениями
он кончил; наслаждение отозвалось дрожью во всех его мышцах вплоть до самой
последней, которая содрогнулась и извергла звездное семя.
более властным, чем королевский указ. Священник был сражен любовью и без
чувств упал на пропитанный водой мох. Раздев его почти догола, незнакомец
ласкал его с благодарностью, даже, как показалось священнику, умиленно.
Потом он одним движением перекинул через плечо свой ягдташ, в котором лежал
лесной кот, подобрал ружье и ушел, беззаботно посвистывая.
мокрой траве, среди могил они походили на ангелов. Мальчик-певчий, жалкий
замухрышка, который и не подозревал о приключении, только что пережитом
священником, спросил, можно ли ему не снимать скуфью. Священник разрешил. На
ходу, не вынимая руку из кармана, ногой он сделал то, чисто танцевальное,
Движение, которым заканчивается танго. Он слегка присел на чуть выставленную
вперед на носок ногу и резко выставил вперед колено, отчего сутана
закачалась, подобно широким штанинам моряка или гаучо, шагающего вразвалку.
И затянул псалом.
могильщиком, за которым Дивина когда-то наблюдала из своего окна, гроб с
покойницей, завернутой в белые кружева, был опущен. Священник освятил могилу
и передал кропило сперва Миньону, который покраснел, ощутив в руке тяжесть
этого предмета (ведь он был уже далеко от Дивины, на полпути назад к своему
племени, родственному племени молодых цыган, которые соглашаются вас
"покачать" [9], но только ногами), а потом педерастам, и все вокруг
наполнилось визгом и фырканием. Именно о таком уходе, в обстановке,
созданной причудливым переплетением фантазии и гнусности, Дивина, должно
быть, и мечтала.
или предание о Дивине. Сагу о Дивине нужно бы танцевать, изображать жестами
и мимикой, изредка поясняя действие легкими ремарками. Невозможность
представить вам ее балетное воплощение, заставляет меня прибегать к
многословию, дабы создать нужное впечатление, но я постараюсь избежать при
этом выражений банальных, пустых, бессодержательных и бесцветных.
проследив ее путь, я стремлюсь наполнить мою камеру наслаждением, стать тем,
чем я чуть было не стал, вновь найти те мгновения, когда я блуждал в сложных
лабиринтах ловушек подземного неба, погружаясь в них, как в черную пустоту.
Медленно передвигать массы зловонного воздуха, обрезать нити, на которых
букетами висят мои чувства, наблюдать, как из неведомо какого звездного
потока возникнет, возможно, цыган, которого я ищу, мокрый, в пене волос,
играющий на скрипке, дьявольски ловко спрятанный за алым бархатным занавесом
ночного кабаре.
мужское и женское, а если мне придется цитировать, по ходу повествования,
какую-нибудь женщину, я найду способ, как-нибудь исхитрюсь, чтобы не
возникло путаницы.
самой смерти. Она всегда была худенькой, и подвижной, хотя к концу жизни
черты ее приобрели некоторую угловатость. Около двух часов ночи она вошла в
кафе Граффа на Монмартре. Посетители его были сплошь из еще сырой и
бесформенной глины, Дивина же вся была из чистой воды. Большое кафе с
закрытыми окнами, завешенными шторами на выгнутых карнизах, было набито
людьми, тонувшими в сигаретном дыме; Дивина внесла сюда с собой какую-то
скандальную свежесть, свежесть утреннего ветерка, и упоительную сладость
стука каблуков по каменному полу храма; и, как ветер крутит листья, так она
заставила повернуться ставшие вдруг легкими и дурными головы банкиров,
коммерсантов, альфонсов, гарсонов, управляющих, полковников, уродов.
Обычно принято покачивать головой, говоря о таких улыбках. Но пусть для
поэта и для читателя ее улыбка будет загадочной.
матросских брюках и кожаных сандалиях. На одном пальце, кажется, на мизинце,
сверкал яркий, как гангренозная язва, камень. Принесенный чай она пила как
дома: маленькими глоточками (точно голубка), поднимая и ставя назад чашку и
отставляя в сторону мизинец. Вот ее портрет: волосы темно-русые и вьющиеся,
их завитки падали ей на глаза и на щеки, эту прическу можно было бы назвать
"кошка с семью хвостами". Чуть выпуклый чистый лоб. Глаза, несмотря на
живущее в них отчаяние, поют, и их мелодия передается от глаз зубам, оживляя
их, а от зубов дальше - всем ее движениям вплоть до малейшего жеста. Струясь
из глаз, ее очарование волнами докатывается до босых ног. Ее тело изысканно,
как янтарь. Ее ноги становятся быстрыми, когда ей случается убегать от
призраков, от ужаса на них вырастают крылья. Она очень проворная, ведь чтобы
сбить призраков со следа, ей нужно мчаться быстрее собственных мыслей. Она
пила свой чай под взглядами тридцати пар глаз, выражение которых явно
противоречило тому, что произносилось презрительными, раздосадованными,
грустными и увядшими ртами.
которые слоняются в поисках красивых зрелищ и редких ощущений, таская за
собой весь неизбежный хлам пройденных сказочных городов. При малейшем
движении, завязывают ли они галстук или стряхивают пепел с сигареты, тут же
включаются "однорукие бандиты". Дивина связывала в узел сонные артерии. Она
была непреодолимо соблазнительна. Будь моя воля, я бы сделал из нее рокового
героя, на свой вкус. Роковой для меня - это такой, от которого зависит
судьба всех тех, кто в оцепенении смотрит на него. Я изваял бы ее с
каменными бедрами, гладкими блестящими щеками, тяжелыми веками, с языческими
коленями, столь восхитительными, что в них отражались бы безнадежно-мудрые
лица мистиков. Я бы лишил ее всякой чувственной привлекательности. Пусть бы
она согласилась быть ледяной статуей. Но ведь я прекрасно знаю, что бедняга
Демиург вынужден создавать свое творение по своему подобию и что он не
выдумал Люцифера. Нужно, чтобы понемногу дрожь моего тела передалась граниту
стен моей камеры. Я долго пробуду с ним наедине и заставлю его жить в моем
дыхании и в запахе моих газов, таких торжественных или сладких. И на
протяжении книги я бы постепенно высвобождал ее из камня и, передавая
понемногу ей мои страдания и избавляя понемногу от зла, я подвел бы ее за
руку к святости.
осмелился этого сделать перед ней. Управляющий же подошел к ее столику,
приготовившись, как только она допьет свой чай, попросить ее уйти и таким
образом предупредить ее появление в другой раз.
белоснежный лоб. Затем положила ногу на ногу; на щиколотке у нее была
цепочка с медальоном, в каких обычно хранится прядь волос. Она улыбнулась
всем, но вместо ответа все отвернулись; впрочем, это и было ответом. В кафе
наступила такая тишина, что отчетливо был слышен малейший звук. Всем эта
Зыков Виталий
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Бажанов Олег
Сертаков Виталий
Лондон Джек