Чтение 4–й страницы книги ~Голубь~

или, чего доброго, сама мадам Лассаль, по какой бы то ни было причине -- она
вставала рано, мадам Лассаль, она и сейчас уже встала, по всей лестничной
клетке разносился проникающий аромат ее кофе, -- ну и мадам Лассаль открыла
бы теперь заднюю дверь своей кухни, а перед ней на лестничной площадке стоит
он, Джонатан, в своем карикатурном зимнем одеянии при ясном августовском
солнышке -- от такой неловкой ситуации так просто не отделаться, ему
придется объясняться, но как?, ему придется что-то соврать, но что? Для его
теперешнего появления не существует приемлемого объяснения. Его можно
принять только за сумасшедшего. Может он и есть сумасшедший.
Он поставил чемодан, достал из него пару полуботинок и быстро стянул с
себя перчатки, пальто, шарф и ботинки; надел полуботинки, уложил в чемодан
шарф, перчатки и ботинки, перекинул пальто через руку. Теперь, как казалось
ему, его внешность снова ни у кого не будет вызывать недоуменных вопросов. В
случае необходимости он всегда может сказать, что несет свое белье в
прачечную, а зимнее пальто -- в химчистку. С заметным облегчением он
продолжил свой спуск по лестнице.
Во внутреннем дворе ему встретилась консьержка, которая как раз завозила
с улицы на тележке пустые мусорные баки. Он мгновенно ощутил себя
застигнутым врасплох и остановился. Ретироваться в темноту лестничной клетки
он не мог, поскольку она его уже увидела, ему пришлось продолжить свой путь.
-- Добрый день, мосье Ноэль, -- сказала она, когда он проходил мимо нее
намеренно бодрым шагом.
-- Добрый день, мадам Рокар, -- пробормотал он. Больше этого они никогда
ничего друг другу не говорили. На протяжении десяти лет -- а столько служила
она в этом доме -- он не сказал ей ни слова больше, чем "добрый день, мадам"
и "добрый вечер, мадам" и еще "спасибо, мадам", когда она отдавала ему
почту. Не то, чтобы он что-то имел против нее. Она не была неприятным
человеком. Она ничем не отличалась от своей предшественницы и от своей
предпредшественницы. Она была как все консьержки: неопределенного возраста,
где-то между сорока и шестьюдесятью; переваливающаяся, как у всех
консьержек, походка, полноватая фигура, бледно-землистый цвет лица и запах
гнили. Она, если не ввозит или вывозит мусорные баки, убирает лестницу или
быстро делает свои покупки, то сидит в неоновом свете в своей маленькой
комнатке в проходе между двором и улицей, смотрит телевизор, шьет, утюжит,
готовит или наливается дешевым красным вином и вермутом, точно так же, как
поступала бы любая другая консьержка. Нет, он действительно ничего не имел
против нее. Он просто питал какое-то предубеждение против консьержек как
таковых, ибо консьержки -- это люди, которые в силу своих обязанностей
постоянно наблюдают за другими людьми. И мадам Рокар, в частности, была тем,
кто постоянно наблюдал, и в частности за ним, Джонатаном. Было абсолютно
невозможно пройти мимо мадам Рокар, чтобы она не приняла это к сведению, и
это -- всего лишь мгновенным, почти неуловимым взглядом. Даже если она
засыпала в своей комнатке, сидя на стуле, что бывало, в основном, в
послеобеденные часы и после ужина, достаточно было малейшего скрипа входной
двери, чтобы она на пару секунд проснулась и заметила проходящего. Ни одна
живая душа на свете не принимала Джонатана так часто и так внимательно к
сведению, как мадам Рокар. Друзей у него не было. В банке он был составной,
так сказать, частью инвентаря. Клиенты воспринимали его не как человека, а
как бутафорию. В супермаркете, на улице, в автобусе (когда ж это он ездил
автобусом!) его анонимность сохранялась в массе других людей. Лишь мадам
Рокар, и только она одна, знала и узнавала его ежедневно и минимум дважды в
день безо всякого стеснения уделяла ему свое внимание. При этом она могла
получать такие интимные сведения о его жизни как: во что он одевается;
сколько раз в неделю он меняет свои рубашки; помыл ли он свои волосы; что он
принес себе домой на ужин; получает ли он письма и от кого. И хотя Джонатан,
как уже говорилось, лично действительно ничего не имел против мадам Рокар, и
хотя он прекрасно знал, что ее нескромные взгляды объяснялись вовсе не
любопытством, а чувством ее профессионального долга, тем не менее он всегда
воспринимал эти направленные на себя взгляды как слабый упрек, и каждый раз,
когда он проходил мимо мадам Рокар -- даже по истечении стольких лет, -- в
нем поднималась короткая, жгучая волна возмущения: почему, черт побери, она
снова пялится на меня? почему она снова меня контролирует? она что, не
может, в конце концов, меня не заметить и оставить меня в покое? почему люди
так навязчивы?
И поскольку сегодня из-за произошедших событий его ощущения особенно
обострились и, как он полагал, ничтожность его существования нашла свое
четкое отражение в этом чемодане и зимнем пальто, то взгляды мадам Рокар
были особенно болезненны и, прежде всего, ее слова "добрый день, мосье
Ноэль" показались ему откровенным издевательством. И волна возмущения,
которая до сих пор никогда не выплескивалась наружу, внезапно хлынула через
верх, превращаясь в откровенную ярость, и он сделал что-то такое, чего до
сих пор еще никогда не делал: уже пройдя мимо мадам Рокар, он остановился,
поставил свой чемодан, набросил на него зимнее пальто и повернулся назад;
повернулся с дикой решимостью в конце концов противопоставить хоть
что-нибудь проницательности ее взгляда и речей. Он еще не знал, идя к ней,
что он будет делать или говорить. Он знал только, что что-нибудь сделает и
скажет. Хлынувшая через верх волна возмущения толкала его к ней, а ярость
его не знала границ.
Она сгрузила мусорные баки и уже намеревалась вернуться в свою комнатку,
когда он остановил ее, где-то посередине двора. Они стояли приблизительно в
полуметре друг от друга. Ее бледно-серое лицо так близко он видел впервые.
Кожа толстых щек показалась ему тонкой, словно старый обветшалый шелк, а в
ее глазах, карих глазах, не было, если вглядеться вблизи, и следа колючей
проницательности, они содержали в себе что-то мягкое, почти по-девичьи
застенчивое. Но Джонатана нельзя было ввести в заблуждение этими деталями,
которые, конечно, мало соответствовали тому образу мадам Рокар, который он
носил в себе. Чтобы придать своему выступлению официальный характер, он
приложил руку к служебной фуражке и довольно резким голосом сказал: --
Мадам! Я должен сказать Вам пару слов.
(В этот момент он все еще не знал, что же, собственно говоря, он хочет
сказать. )
-- Да, мосье Ноэль? -- отозвалась мадам Рокар, коротким резким движением
приподняв голову.
Она похожа на птицу, подумал Джонатан; на маленькую птицу, которая
боится. И он продолжил говорить резким тоном:
-- Мадам, я должен сказать Вам следующее... -- а затем к своему
собственному удивлению услышал, как его все еще бурлящее в нем возмущение
оформилось без его участия в следующее предложение: -- Перед моей комнатой
находится птица, мадам, -- и далее, уточняя, -- голубь, мадам. Он сидит на
полу перед моей комнатой. -- Лишь на этом месте ему удалось обуздать свою
речь, которая лилась как будто из его подсознания, и, разъясняя, направить
ее в определенное русло: -- Этот голубь, мадам, уже успел загадить своими
испражнениями весь коридор шестого этажа.
Мадам Рокар переступила пару раз с ноги на ногу, приподняла голову чуть
выше и спросила:
-- А откуда он взялся, этот голубь, мосье?
-- Не знаю, -- ответил Джонатан. -- Может влетел через окно в коридоре.
Оно открыто. А окна должны быть всегда закрыты. Так написано в правилах
внутреннего распорядка для жильцов этого дома.
-- Окно открыл наверное кто-нибудь из студентов, -- сказала мадам Рокар,
-- было жарко.
-- Не исключено, -- продолжил Джонатан. -- И все-таки оно всегда должно
быть закрыто. Особенно летом. Если будет гроза, оно может удариться и
разбиться. Летом 1962 года такое уже было. Заменить стекло тогда стоило сто
пятьдесят франков. С тех пор в правилах внутреннего распорядка и записали,
что окна всегда должны быть закрыты.
Он, вероятно, заметил, что постоянное упоминание им правил внутреннего
распорядка для жильцов дома является немного смешным. Ведь его и не
интересует, как попал туда этот голубь. Он вообще не намеревался подробно
рассуждать об этом, эта возмутительная история касается в какой-то мере
только его одного. Он хотел только высказать свое возмущение по поводу
проницательных взглядов мадам Рокар и ничего более, в первых словах это
было. Теперь возмущение ушло. И он не знал, что делать дальше.
-- Ну что ж, необходимо выгнать голубя и закрыть окно, -- промолвила
мадам Рокар. Она сказала это так, словно нет ничего проще на свете и затем
снова все будет в полном порядке. Джонатан молчал. Своим взглядом он
запутался в ее карих глазах, он ощутил опасность утонуть в них, будто в
мягком коричневом болоте, и ему пришлось на какое-то мгновение закрыть
глаза, чтобы выбраться оттуда и, кашлянув, снова обрести свой голос.
-- Дело в том... -- начал он и кашлянул еще разок, -- дело в том, что
там все уже в пятнах. Везде зеленые пятна. И перья. Он загадил весь коридор.
Все дело в этом.
-- Конечно, месье, -- сказала мадам Рокар, -- коридор нужно будет
вымыть. Но прежде всего необходимо выгнать голубя.
-- Да, -- ответил Джонатан, -- да, да... -- и подумал: что она имеет в
виду? Чего она хочет? Почему она сказала: необходимо выгнать голубя? Не
хочет ли она сказать, что я должен выгонять этого голубя? И он пожалел, что
решился заговорить с мадам Рокар.
-- Да, да, -- пролепетал он, -- необходимо... необходимо его выгнать.
Я... я бы сам его давно уже выгнал, но я не могу. Я спешу. Как видите, у
меня с собой мое белье и мое зимнее пальто. Мне нужно отнести пальто в
химчистку, а белье -- в прачечную, а потом я должен быть на работе. Я очень
спешу, мадам, поэтому я не смог выгнать голубя. Я просто хотел сообщить Вам
о случившемся. Из-за тех пятен, прежде всего. Все дело в том, что голубь
загадил коридор, а это нарушение правил внутреннего распорядка. Там
написано, что следует соблюдать чистоту в коридорах, на лестнице и в
туалетах.
Он не мог припомнить, чтобы хоть когда-нибудь в своей жизни он
изъяснялся так запутано. Ему казалось, что ложь так и выпирает на
поверхность, а она должна была скрыть единственную правду: он не может и