Казалось, птицелов сейчас захлебнется от вдохновения. Он выглядел силачом,
атлетом. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой и
вся его как бы гладиаторская внешность - не что иное как не без труда давшаяся
поза.
Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке - след детского пореза
осколком оконного стекла - воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара
пиратской шпаги.
Откуда он выкопал Диониса, его пурпурный наряд, запылившийся во время охоты?
Откуда взялись какие-то бирюзовые гроты и выступ мало того что холодный и серый,
но еще и "водопадом свергающийся вниз"?
сделался тем прославленным поэтом, имя которого - вернее, его провинциальный
псевдоним - принимается как должное: к нему просто привыкли.
очутился в Сицилии, куда мы прилетели из Рима, предварительно пройдя все
зловещие процедуры в аэропорту Фьюмаччино.
пассажиров тщательно обыскивали и надо было проходить через какую-то
электромагнитную раму, реагирующую на присутствие всякого металлического
предмета, например ручного пулемета или бомбы. Так как Сицилия считается центром
всемирной мафии, то осмотр производился особенно строго.
Единственное исключение агенты полиции сделали для пожилой монахини с тяжелым
саквояжем в руках. Ее пропустили без осмотра. По всем законам авантюрного жанра
именно эта монахиня и была наиболее опасным членом мафии и в ее саквояже,
конечно, должен был находиться автомат или какое-нибудь взрывное устройство.
Во время всего короткого перелета Рим - Палермо я не спускал глаз с монахини,
равнодушно перебиравшей четки, а когда она открыла свой чемодан и, надев очки,
стала в нем копаться, я проклял судьбу, угораздившую посадить нас именно в этот
проклятый самолет, который могут угнать куда-нибудь к черту на рога - в Африку -
или даже взорвать в воздухе.
Я не обращал внимания на красоту расстилавшегося под самолетом Тирренского моря
и перестал волноваться лишь после того, как наш самолет "алиталия" пошел на
посадку, и мимо нас побежали прибрежные скалы, холмы, покрытые апельсиновыми
рощами, желтая полоса пляжа на кружевной кромке до слез синего моря, и мы
покатились по бетонной полосе небольшого провинциального аэродрома.
буду его описывать. В памяти сохранился лишь какой-то людный перекресток с
раковиной фонтана, вделанной в угол старого итальянского дома. Из львиной пасти
в эту мраморную раковину лилась не слишком обильная струя воды. Но раковина была
переполнена - видно, что-то засорилось. Водопровод был дряхлый, вероятно его
чинили в последний раз в начале двадцатого века. Из раковины на тротуар
изливалась вода; натекла большая лужа, по которой шлепали прохожие, проклиная
отдел коммунального хозяйства. Весь перекресток был покрыт синей утренней тенью.
Перед входом в дряхлый величественный собор росла целая роща африканских пальм.
Пахло светильным газом, горячим кофе, ванилью, и во всем этом было столько
староитальянского, сицилианского, что я вспомнил давнее-предавнее время и наше
путешествие с папой и маленьким моим братом, братиком, на пароходе из Одессы в
Неаполь с заходом в разные порты. В Палермо, кажется, не заходили. Заходили в
Катанию и Мессину. Но все равно - теперь, когда в памяти все смешалось, я
перенесся в ту неизмеримо далекую пору своей жизни, когда впервые увидел Италию,
старую, королевскую с осликами или даже мулами с красными чехольчиками на ушах и
черными шорами, что делало их как бы слепыми; с тесными лавчонками, где
продавался вкусный ледяной оранжад и шипучий лимонад в бутылочках, закупоренных
вместо пробок маленькими матово-стеклянными шариками, которые нужно было
протолкнуть внутрь...
было - в Катании или Палермо) из синей тени на залитую почти африканским солнцем
сторону, я промочил туфли возле раковины углового фонтана с мадонной в нише,
украшенной цветами и разноцветными лампадками.
объехали треугольник Сицилии, окруженный со всех сторон ализариновой синевой
Средиземного моря, останавливаясь по дороге возле древнегреческих храмов, но не
из белого мрамора, как в Греции, а из местного желтого камня, возле мраморных
развалин римских городов, поверженных в прах войсками карфагенянами,- ужасный
след Ганнибала, шагнувших под трубный рев боевых слонов через Сицилию на
Апеннинский полуостров по дороге к золотым воротам Рима,- а может быть,
разрушенных землетрясениями в те дни, когда вдруг просыпалась Этна, извергая из
своих семи кратеров огонь и дым и швыряя в небо раскаленные каменные бомбы,
заставляя трескаться землю, обжигая лавой виноградники и обволакивая остров
клубами сернистых газов, озаренными снизу отсветами преисподней...
Кто знает, какая нечеловеческая сила разрушила циклопические постройки древней
Сицилии? И почему иные из них остались почти нетронутыми, не поверженными во
прах?
Но теперь громадные кубические камни разрушенных городов заросли кустами
одуряюще-душистой седой полыни, такой зловеще серебряной на фоне пустынного
моря, почерневшего от дождевых туч, надвигавшихся откуда-то из Ливии, из Туниса,
из Карфагена, от которого почти ничего не осталось, кроме легенды, кроме
флоберовской "Саламбо".
Здесь под ливнем, внезапно обрушившимся на мраморные развалины, в толпе
американских туристов, как стадо испуганных лошадей бегущих к автобусу, я ощутил
страшное одиночество, тщету человеческих цивилизаций, поглощаемых одна за другой
непознаваемой бездной тысячелетий, по сравнению с которыми моя жизнь не более
чем мгновенное сновидение.
- это изображение. Глагол - действие. По соотношению количества существительных
с количеством глаголов можно судить о качестве прозы. В хорошей прозе
изобразительное и повествовательное уравновешено. Боюсь, что я злоупотребляю
существительными и прилагательными. Существительное, впрочем, включает в себя
часто и эпитет. К слову "бриллиант", например, не надо придавать слово
"сверкающий". Оно уже заключено в самом существительном. Излишества изображений
- болезнь века, мовизм. Почти всегда в хорошей современной прозе изобразительное
превышает повествовательное.
повествователи. Девятнадцатый век украсил голые ветки повествования цветными
изображениями.
Наш век - победа изображения над повествованием. Изображение присвоили себе
таланты и гении, оставив повествование остальным.
Метафора стала богом, которому мы поклоняемся. В этом есть что-то языческое. Мы
стали язычниками. Наш бог - материя... Вещество...
Но не пора ли вернуться к повествованию, сделав его носителем великих идей?
Несколько раз я пытался это сделать. Увы! Я слишком заражен прекрасным недугом
мною же выдуманного мовизма. Ведь даже Библия сплошь повествовательна. Она
ничего не изображает. Библейские изображения появляются в воображении читателя
из голых ветвей повествования. Повествование каким-то необъяснимым образом
вызывает картину, портрет. В Библии не описана внешность Каина. Но я его вижу
как живого.
изображение у него несет службу повествования. Он даже эмпиричен, как и подобает
подлинному мовисту: что увидел, то и нарисовал, по стараясь вылизать свою
картину.
А вообще ничего не поделаешь. Каждый пишет как может, а главное, как хочет.
Терпение! И знайте, что все мои изображения в конце концов лишь элементы
повествования, которое я продолжаю:
мы увидели все то же Средиземное море и порт, куда как раз в это время входил
длинный старомодный пароход моего детства, черного цвета, с суриково-красной
полосой ватерлинии, но так как пароход был мало загружен, то красная полоса была
довольно широкой; а из-за горизонта, из Африки, дул все тот же октябрьский
теплый ветер и гнал, все гнал, все гнал синие до черноты средиземноморские
волны.
Мы ходили в стаде туристов по ярусам знаменитого на весь мир древнегреческого
театра, удивляясь, как хорошо сохранился его полуциркульный амфитеатр,
вырубленный из одного гигантского каменного монолита. Перепрыгивая со ступени на
ступень как по каменной лестнице его рядов, мы спустились вниз и ходили по
плитам сценической площадки, и наши голоса отчетливо слышались в самых верхних
рядах, где камень уже соприкасался с ярким, безоблачным античным небом, так что
- чудо акустики! - текст древних трагедий, произносимый актерами на котурнах и в
большеротых масках, доходил до всех зрителей одинаково ясный, не искаженный
пространством, непреложный, как ужасные веления рока. Здесь умирали герои, но
это была не настоящая смерть, а лишь ее театральное изображение, в то время как
рядом, в древнеримском цирке,- так же удивительно сохранившемся - грубо,
варварски, дико властвовала подлинная смерть, лишенная поэтической оболочки: из
каменных загонов на арену выпускали диких зверей. Под рев низменной римской
черни львы разрывали на части рабов-гладиаторов или христиан, простиравших к
небу свои белые окровавленные руки: наглядное свидетельство того, как некогда
высокогуманная древнегреческая культура была попрана и поглощена низменной
культурой завоевателей-римлян, превративших Сицилию в дачную местность Рима,
куда патриции, богачи, приезжали на каникулы на своих триремах с красными
парусами и золочеными мачтами целыми семьями, вместе с рабами, и блаженствовали
на своих виллах, от которых до наших дней сохранились лишь мозаичные полы
многочисленных комнат. Рисунок каждого пола соответствовал назначению комнаты.
На полу столовой были изображения рыб, фазанов, лангуст, мурен, блюда дичи,
амфоры вина... На полу комнаты для гимнастических упражнений можно было
рассмотреть изображения молодых девушек в коротких туниках, делающих, быть
может, утреннюю зарядку, некоторые даже держали в руках гантели и гимнастические
Максимов Альберт
Самойлова Елена
Пехов Алексей
Флинт Эрик
Марко Джон
Свержин Владимир