холодные взгляды, учтиво просят меня сыграть с ними партию в крокет, и,
покуда наши родители вместе пьют кофе, я, разгоряченный, опьяненный
счастьем, с бриллиантовой булавкой на груди, иду с ними на крокетную
площадку.
считали, что я должен выступить еще раз, даже дирекция курорта обратилась
к отцу с этой просьбой. Но отец ответил, что дал свое согласие только
однажды, вообще же публичные выступления не соответствуют моему положению
в обществе. К тому же и наше пребывание в Лангеншвальбахе идет к концу...
4
безусловно незаурядном. Начну с внешности. Фигура у него была приземистая;
волосы, рано поседевшие и жидкие, разделенные пробором над самым ухом, он
зачесывал на одну сторону. Его бритое лицо с поджатыми губами и
крючковатым носом, на котором сидели громадные круглые очки в целлулоидной
оправе, привлекавшее к себе внимание удивительной величиной безбрового
лба, свидетельствовало об уме остром и озлобленном; крестный, например,
давал следующее ипохондрическое толкование своему имени.
ее пастырем, отсюда и мое имя Шиммельпристер. А вот почему я зовусь
Феликсом, это уж одному богу известно.
роль в обществе, являясь неизменным распорядителем карнавалов. В силу
обстоятельств или какого-то происшествия, нам это оставалось неясным, ему
пришлось убраться оттуда; он перекочевал в наш городишко и вскоре, еще
задолго до моего рождения, сделался другом нашего дома. Постоянный
посетитель всех наших вечеров, крестный пользовался большим уважением
собиравшегося у нас общества. Дамы взвизгивали и закрывали лицо руками,
когда он, поджав губы, внимательно и в то же время безразлично, словно
штудируя какой-то неодушевленный предмет, вглядывался в них сквозь свои
совиные очки.
насквозь, до самого сердца. Смилуйтесь, профессор, не пугайте нас!
и часто высказывал довольно сомнительные суждения о природе художника.
свидетельствует хотя бы то, что его обвинили в воровстве и бросили в
афинскую тюрьму; он присвоил золото и слоновую кость, отпущенные ему для
статуи Афины. Перикл, его почитатель, устроил ему побег из тюрьмы (чем
этот прославленный ценитель и доказал, что разбирается не только в
художестве, но, что гораздо важнее, и в художниках), и Фидий отправился в
Олимпию. Там ему было поручено создать из золота и слоновой кости великого
Зевса. Что же он сделал? Опять проворовался. И умер в олимпийской тюрьме.
Характерный случай. Но таковы люди. Они с восторгом принимают талант,
который уже сам по себе странность, но странностей, с ним связанных, и
может быть - неразрывно, принять не только не хотят, но наотрез
отказываются даже понимать их.
часто повторял его и всегда в тех же самых выражениях.
я с годами все чаще служил ему натурщиком; мне это доставляло большое
удовольствие, тем более что он всякий раз рядил меня в другие костюмы и
уборы, которых у него была целая коллекция. Мастерская крестного с одним
большим окном напоминала ветошную лавку. Она помещалась под крышей
небольшого домика у самого Рейна, единственными жильцами которого были он
и его старая домоправительница. Там я часами, по его выражению, "сидел"
для него на деревянном, грубо сколоченном помосте, а он орудовал у
мольберта кистями и шпателем. Надо заметить, что я позировал и обнаженный
для большой картины на сюжет из греческой мифологии, которая должна была
украсить столовую некоего майнцского виноторговца. За это время я
наслушался немало похвал от художника, ибо кожа у меня была золотистая,
рост такой, как положено греческому богу, фигура стройная, крепкая, без
излишне развитой мускулатуры и безупречная по своим пропорциям. Сеансы эти
занимают совсем особое место в моих воспоминаниях. Но еще интереснее были
переодевания, происходившие вне мастерской крестного. Случалось, что,
собираясь к нам вечером, он заранее присылал целый тюк всевозможных
костюмов, париков, оружия и после ужина обряжал меня, чтобы затем
набросать на куске картона в том виде, который ему на сей раз приходился
по вкусу.
костюм мне к лицу, любое платье сидит на мне естественно и привычно.
одеждах и венке из роз на черных кудрях; английским дворянином в жестком
атласе, с кружевным воротником и в шляпе с перьями; испанским тореадором в
усыпанном блестками ярком болеро и широкополой фетровой шляпе; юным
аббатом эпохи пудреных париков, в скуфейке, в чинном белом галстуке, плаще
и туфлях с пряжками; австрийским офицером в белом мундире при шпаге и
шарфе или крестьянином из горных, немецких деревень в подбитых гвоздями
башмаках и с хвостом серны на зеленой шляпе, - всякий раз людям казалось,
что я рожден именно для этого костюма, да я и сам, смотрясь в зеркало,
невольно приходил к тому же выводу. Более того, крестный уверял, что мое
лицо, разумеется при соответствующем костюме и парике, становится
характерным не только для определенного сословия и национальности, но даже
для определенной эпохи; а сам он поучал нас, что время неизбежно
накладывает на своих детей особую физиогномическую печать. Итак, если
верить крестному, то я и в облике средневекового флорентийского щеголя, и
в пышном парике, который в позднейшее столетие являлся непременным
украшением знатного юноши, казался сошедшим с портрета тех времен. Ах, что
за чудные это были минуты! Но они быстро пролетали, и когда я вновь
облачался в тусклое будничное платье, мной овладевали печаль и жгучая
тоска, ощущенье бесконечной, неописуемой скуки, так что остаток вечера я
проводил, ни слова не говоря, в подавленности и унынии.
пути, этот превосходный человек снова решительнейшим образом спасительно
вмешается в мою жизнь...
5
меня впервые взяли в Висбаденский театр. Вообще же я должен заранее
предупредить, что, рисуя свои детские годы, не собираюсь строго
придерживаться хронологического порядка, а буду рассматривать эту пору как
единое целое, произвольно выбирая из него, что мне вздумается. Для
греческого бога я позировал крестному Шиммельпристеру в возрасте от
шестнадцати до восемнадцати лет, следовательно, совсем уже юношей, хотя и
застрявшим в средней школе. Первое же посещение театра падает на более
ранние годы - мне едва минуло четырнадцать. В то время я (как будет видно
из дальнейшего) уже в известной мере достиг духовной и физической зрелости
и был очень восприимчив ко всем жизненным впечатлениям. Все, что я увидел
в тот вечер, глубоко врезалось мне в душу и дало повод для нескончаемых
размышлений.
как отец потягивал абсент через соломинку. Это уже само по себе привело
меня в состояние сильного возбуждения. Но кто опишет жар и лихорадку,
потрясшие все мое существо, когда извозчик наконец доставил нас к цели и
ярко освещенный зал гостеприимно распахнул перед нами свои двери! Женщины
в ложах, обмахивающие веерами полуобнаженную грудь; мужчины, склоняющиеся
над ними в разговоре; жужжанье толпы в креслах, где были и наши места;
запах светильного газа, ароматы, источаемые волосами и платьями;
приглушенный гул настраиваемых инструментов; щедро расписанный плафон,
занавес, кишащий обнаженными гениями, и целые каскады розовых купидонов
мал мала меньше. Как все это будоражило юные чувства, как подготавливало к
восприятию необычного.
приходилось видеть только в церкви, и правда, театр - это величаво
расчлененное пространство, где на возвышенном и просветленном поприще в
волнах музыки пели, танцевали, размеренно двигались и совершали положенные
им действия пестро одетые избранники судьбы - представился мне церковью,
храмом наслаждения. В этом храме скрытая в тени и жаждущая душевной услады
толпа разинув рты взирала на свои заветные идеалы, ожившие на сцене - в
сфере ясности и совершенства.
легкомысленной музы, оперетку, название которой я, к сожалению, позабыл.
Действие происходило в Париже (что весьма повысило настроение моего
бедного отца)" и вращалось вокруг молодого атташе, гуляки, очаровательного
тунеядца и волокиты, которого играл премьер театра, обожаемый публикой
певец Мюллер-Розе. Отец, давно с ним знакомый, сказал мне имя этого
человека, чей образ никогда не померкнет в моей памяти. Теперь
Мюллер-Розе, надо думать, стар и немощен, так же как и я, но в то время он
приводил публику в такой восторг, так ослеплял ее, что этот спектакль
остался одним из самых сильных впечатлений моей жизни. Я употребил слово
"ослеплял" и ниже расскажу, как много смысла здесь в него вложено. Но
сейчас я хочу по живым воспоминаниям воссоздать сценический облик певца.