выделялся из всей компании своим каркающим голосом и непомерной
возбужденностью. Но, попристальнее в него вглядевшись, Ашенбах с ужасом
понял: юноша-то был поддельный. О его старости явно свидетельствовали
морщины вокруг рта и глаз и тощая жилистая шея. Матовая розовость щек
оказалась гримом, русые волосы под соломенной шляпой с пестрой ленточкой --
париком, желтые, ровные зубы, которые он скалил в улыбке, -- дешевым
изделием дантиста. Лихо закрученные усики и эспаньолка были подчернены. И
руки его с перстнями-печатками на обоих указательных пальцах тоже были
руками старика. Ашенбах, содрогаясь, смотрел на него и на то, как он ведет
себя в компании приятелей. Неужто они не знают, не видят, что он старик, что
не по праву оделся в их щегольское пестрое платье, не по праву строит из
себя такого, как они? Нет, видимо, им это было невдомек, они привыкли
терпеть его в своей компании и беззлобно отвечали на его игривые пинки в
бок. Как могло это случиться? Ашенбах прикрыл рукою лоб и сомкнул веки,
горячие от почти бессонной ночи. Ему казалось, что все на свете свернуло со
своего пути, что вокруг него, как в дурном сне, начинает уродливо и странно
искажаться мир, и для того, чтобы остановить этот процесс, надо закрыть лицо
руками, а потом отнять их и снова осмотреться. Но в этот миг какое-то новое
ощущение поразило его -- в бессмысленном испуге он открыл глаза и увидел,
что тяжелый и темный корпус корабля отделяется от стенки причала. Под стук
машины, дававшей то передний, то задний ход, дюйм за дюймом ширилась полоса
грязной, радужно мерцающей воды между набережной и бортом парохода, который,
проделав ряд неуклюжих маневров, повернул наконец свой бугшприт в сторону
открытого моря. Ашенбах перешел на штирборт, где горбун уже раскинул для
него шезлонг, и стюард в засаленном фраке осведомился, что ему угодно будет
заказать.
туманной дымкой из поля зрения быстро исчезли берега. Пропитанные влагой
хлопья сажи ложились на вымытую палубу, которой никак не удавалось
просохнуть. Через какой-нибудь час над нею растянули тент: зарядил дождь.
часы текли для него неприметно. Дождь перестал, парусиновый тент убрали.
Нигде на горизонте ни полоски земли. Под хмурым куполом неба лежал
неимоверно огромный диск открытого моря. Но в пустом, нерасчлененном
пространстве наши чувства теряют меру времени и мы влачимся в неизмеримом.
Призрачно странные фигуры, старый фат, козлиная бородка, продавшая ему
билет, с расплывчатыми жестами, с нелепыми речами затеснились в мозгу
Ашенбаха, и он уснул.
так как в нее выходили двери кают, там в конце длинного стола, во главе
которого стоял его прибор, приказчики и старик среди них уже с десяти часов
пировали с весельчаком-капитаном. Завтрак был скудный, и Ашенбах быстро
покончил с ним. Его тянуло наверх, снова взглянуть на небо: не собирается ли
оно просветлеть над Венецией.
встречал его сиянием.
дождь, и Ашенбах смирился с тем, что по водной дороге прибудет в иную
Венецию, чем та, к которой он приближался по сухому пути. Он стоял у
фок-мачты, вперив взор в морские дали, и ждал земли. Ему вспоминался
задумчивый восторженный поэт в миг, когда перед его глазами всплыли из этих
вод купола и колокольни его мечты, и он бормотал про себя отдельные строфы
величественной песни, что сложили тогда его благоговение, счастье и печаль.
Поневоле растроганный этим уже отлитым в форму чувством, он спрашивал свое
строгое и усталое сердце, суждены ли новый восторг, новое смятение,
запоздалая авантюра чувства ему, досужему скитальцу?
морю, возник Остров купальщиков; пароход, оставив его слева, на тихом ходу
проскользнул в узкий порт, названный по имени этого острова, и остановился в
лагуне перед скопищем пестрых лачуг на берегу в ожидании баркаса санитарной
службы.
не спешил, и каждый был охвачен нетерпением. Молодые жители Полы,
подстегиваемые патриотизмом, а может быть, и сигналами военных рожков,
которые доносились по воде со стороны общественных садов, высыпали на палубу
и, разгоряченные выпитым асти, стали кричать "ура!" марширующим вдоль берега
берсальерам. Но поистине омерзительно было смотреть на то, в какое состояние
привело фатоватого старика незаконное панибратство с молодежью. Старая его
голова уже не могла противостоять хмелю, как молодые и крепкие головы его
приятелей; он был пьян самым жалким образом. С осоловелым взором, зажав
сигарету в трясущихся пальцах, он всеми силами старался сохранить
равновесие, хотя хмель раскачивал его из стороны в сторону, и не двигался с
места, чувствуя, что упадет при первом же шаге, и при всем этом выказывал
жалкую резвость, хватая за пуговицу любого, кто к нему приближался, нес
какой-то вздор, подмигивал, хихикал, по-дурацки над кем-нибудь подшучивая,
водил перед его носом, морщинистым указательным пальцем с кольцом-печаткой и
с гнусным лукавством облизывал губы кончиком языка. Ашенбах смотрел на него,
нахмурившись, и опять им овладевало смутное чувство, что мир, несомненно,
выказывал пусть чуть заметное, но уже неостановимое намерение преобразиться
в нелепицу, в карикатуру; хорошо еще, что обстоятельства не позволили
Ашенбаху долго носиться с этим чувством: машина заработала, застучала,
пароход, остановленный так близко от цели, снова двинулся вперед по каналу
Св. Марка.
ослепительную вязь фантастических строений, которую республика воздвигла на
удивление приближающимся мореходам, воздушное великолепие . дворца и Мост
Вздохов, колонну со львом и святого Марка на берегу, далеко вперед
выступающее пышное крыло сказочного храма и гигантские часы в проеме моста
над каналом; любуясь, он думал, что приезжать в Венецию сухим путем, с
вокзала, все равно, что с черного хода входить во дворец, и что только так,
как сейчас, на корабле, из далей открытого моря, и должно прибывать в этот
город, самый диковинный из всех городов.
спущенным сходням на борт поднялись таможенные чиновники и немедля
приступили к исполнению своих обязанностей. Наконец пассажиры получили право
покинуть пароход. Ашенбах объяснил, что ему нужна гондола доехать и довести
багаж до пристани, где стоят катера, курсирующие между городом и Лидо: он
хочет поселиться у моря. Его намерение одобряют, через борт сообщают о нем
гондольерам, которые препираются между собой на местном диалекте. Но сойти
на землю ему не удается: загородил дорогу его собственный сундук, который с
трудом тащат и волочат по шаткой лесенке. Поэтому минуту-другую он не может
противостоять назойливости мерзкого старика, спьяну решившего любезно
напутствовать чужеземца. "Желаем хорошо провести время, -- блеет он,
расшаркиваясь. -- Не поминайте лихом! Au revoir, excusez et bon
jour[1], ваше превосходительство!" Его рот увлажняется, он
закрывает глаза, облизывает уголки рта, под дряблой старческой губой
топорщится крашеная эспаньолка, "Примите мои комплименты, душечка, милочка,
красотка..."-- лопочет он, посылая воздушный поцелуй. И тут у него вставная
верхняя челюсть соскакивает на нижнюю губу. Ашенбах, улучив момент,
удаляется. "Милочке, милочке моей", -- слышатся за его спиной воркующие,
глухие, с трудом выдавливаемые звуки, когда, держась за веревочные поручни,
он спускается по трапу.
стеснения, впервые или после долгого перерыва садясь в венецианскую гондолу?
Удивительное суденышко, без малейших изменений перешедшее к нам из
баснословных времен, и такое черное, каким из всех вещей на свете бывают
только гробы, -- оно напоминает нам о неслышных и преступных похождениях в
тихо плещущей ночи, но еще больше о смерти, о дрогах, заупокойной службе и
последнем безмолвном странствии. И кто мысленно не отмечал, что сиденье этой
лодки, гробово-черное, лакированное и черным же обитое кресло, -- самое
мягкое, самое роскошное и нежащее сиденье на свете? Когда Ашенбах на него
опустился у ног гондольера, напротив своего багажа, заботливо сложенного на
носу, он опять отчетливо это почувствовал. Гребцы продолжали переругиваться,
угрожающе жестикулируя, сердито и непонятно. Но особая тишина города на
воде, казалось, неприметно впитывала в себя эти голоса, делала их
бесплотными и рассеивала над водами. В гавани было тепло. Парное легкое
дуновение сирокко временами касалось усталого путешественника. Погруженный в
податливую стихию подушек, он закрыл глаза, наслаждаясь столь же
непривычной, сколь и сладостной расслабленностью. "Путь наш короток, --
думал он, -- а я бы хотел, чтоб он длился вечно!" Мерное покачивание уносило
его от сутолоки и шума голосов.
весла, глухие удары волны о нос гондолы, который словно парит над водою, --
острый, черный, на самом конце вооруженный подобием алебарды, -- да еще
нечто третье -- бормотанье гондольера, отрывочное, сквозь зубы, в ритм
взмахам весла. Ашенбах открыл глаза и удивился -- лагуна сделалась шире, и
они двигались по направлению к открытому морю. Нельзя, видно, так уж
предаваться безмятежности, надо было требовать выполнения своего приказа.
Афанасьев Роман
Корнев Павел
Жюль Верн
Афанасьев Роман
Ильин Андрей
Сертаков Виталий