Взгляни-ка на ее бабки.
они были чем-то очень важным. Каждое утро я вместе с ними уносился от
нестерпимой боли.
как товарищей по несчастью.
зажмурив глаза, чтобы удержать слезы, всей тяжестью наваливалась на мои
ноги, пригибая их книзу, пока они, распрямившись, не ложились на стол. Когда
ноги выпрямлялись под тяжестью ее тела, пальцы на них растопыривались и
затем скрючивались наподобие птичьих когтей. А когда сухожилия начинали
тянуться и вытягиваться, я громко кричал, широко раскрыв глаза и уставившись
на обезумевших от ужаса лошадей над камином. И в то время как мучительные
судороги сводили мои пальцы, я кричал лошадям:
ГЛАВА 3
отвез меня туда в крепко сколоченной двуколке, с длинными оглоблями, которой
он пользовался, приучая лошадей к упряжи. Он очень гордился этим экипажем.
Оглобли и колеса были сделаны из орехового дерева, а на задней стороне
сиденья он нарисовал вставшую на дыбы лошадь. Нельзя сказать, чтобы
изображение получилось очень удачным, и отец в свое оправдание приводил
такое объяснение:
первый раз и поэтому потеряла равновесие.
привязал к оглобле. Он держал коренника за голову, пока мать, посадив меня
на дно двуколки, забиралась в нее сама. Усевшись, мать подняла меня и
устроила рядом с собой. Отец продолжал что-то говорить лошади и гладил ее по
потной шее:
на дыбы, падали на колени или рвались в сторону, задыхаясь от усилий
сбросить упряжь, а мать смотрела на это с самым невозмутимым видом. Она
сидела на высоком сиденье, приспосабливаясь к любому толчку; крепко держась
одной рукой за никелированный поручень, она слегка нагибалась вперед, когда
лошади с силой пятились, и откидываясь на спинку сиденья, когда они дергали
двуколку вперед, но ни на минуту не отпускала меня.
кулак; он не сводил глаз с головы пристяжной. Поставив ногу на круглую
железную подножку и схватившись за край сиденья, он помедлил минуту,
продолжая кричать беспокойным, возбужденным лошадям: "Смирно, смирно!" - и
неожиданным рывком вскочил на козлы в то время, как лошади попятились. Он
ослабил вожжи, и лошади понеслись. Двухлетка, привязанная к оглобле
недоуздком, рвалась в сторону, вытягивая шею; в этой неуклюжей позе она
скакала рядом с коренником. Мы промчались через ворота, разбрасывая камни,
под скрежет буксовавших, окованных железом колес.
задел столбов ворот, хотя щербины, пересекавшие их на уровне ступиц,
говорили об ином. Мать, перегнувшись через крыло, чтобы увидеть, какое
расстояние отделяет ступицу колеса от столба, каждый раз повторяла одни и те
же слова:
на вымощенное щебнем шоссе, отец придержал лошадей.
Эта поездка поубавит им прыти. Серый - от Аббата, это сразу видно: его
жеребята всегда с норовом.
выгоны, ручьи проносились мимо нас, окутываемые на мгновение пеленой пыли,
поднятой копытами наших лошадей, но я ничего не видел. Я лежал, прислонив
голову к плечу матери, и спал в таком положении, пока через три часа она не
разбудила меня.
стал смотреть на белое здание с узкими окнами и странным запахом.
стояла ваза с цветами. Но все здание было окутано странной тишиной, и она
испугала меня.
был письменный стол. За ним сидела сестра, которая начала задавать отцу
множество вопросов. Его ответы она записывала в книгу, а он следил за ней,
словно за норовистой лошадью, которая злобно прижимает уши.
послать их всех к черту. Тут задают слишком много вопросов, обнажают у
человека все чувства, словно обдирают корову. И уже сам веришь, что зря их
беспокоишь н что вообще их обманываешь. Не знаю даже, как объяснить...
меня после того, как мать обещала зайти ко мне, когда я буду уже в постели.
и он смотрел на меня так, словно я не мальчик, а какая-то трудная задача,
которую надо решить.
он сел на стул и принялся скручивать папиросу. Закурив, он спросил:
в прохладной чистой постели и упрашивал мать не уходить. Матрас на кровати
был жестким и твердым, и мне никак не удавалось так натянуть на себя одеяло,
чтобы образовались складки. Под этим одеялом не будет ни теплых пещер, ни
каналов и тропинок, извивающихся вдоль изгибов стеганого одеяла, по которым
можно перегонять камешки. Рядом не было привычных стен, я не слышал
собачьего лая, похрустывания соломы на зубах лошадей. Все это было родное,
привычное, связанное с домом, и в эту минуту я испытывал отчаянную тоску.
Отец уже простился со мной, но мать еще медлила. Вдруг она быстро поцеловала
меня и вышла, и то, что она это сделала, показалось мне невероятным. Я не
мог даже подумать, что она ушла по своей воле, - мне казалось, что ее
заставило уйти что-то неожиданное и страшное, против чего она была
бессильна. Я не окликнул ее, не просил ее вернуться, хотя мне страстно
хотелось этого. Я смотрел, как дна уходит, и у меня не было сил задержать
ее.
и несколько минут молча рассматривавший меня, спросил:
вздохом повторил: - Да, мы все этого хотим.
кроватями и в середине комнаты, но темный и блестящий под кроватями, где по
натертым воском половицам не ступали ноги сиделок.
Ножки их были на колесиках. Вокруг каждой ножки пол был исчерчен и исцарапан
- эти следы оставляли колесики, когда сиделки передвигали кровать.
матрас, образуя своего рода мешок.
ребенком. После ухода матери некоторые больные заговорили со мной, стараясь
меня утешить.
них.
принялись рассуждать о детском параличе, а один из больных сказал, что это
просто убийство.
мне очень понравился. Я не считал свою болезнь серьезной и видел в ней
своего рода временное неудобство; в последующие дни каждое обострение болей
вызывало у меня злость, которая быстро переходила в отчаяние по мере того,
как боли усиливались, но стоило им пройти, и я о них забывал. Долго
оставаться в подавленном состоянии я не мог: слишком силен был во мне
интерес ко всему, что меня окружало.
производит моя болезнь на людей, которые с печальными лицами останавливались
у моей постели, считая мое заболевание чудовищным ударом судьбы. Это
доказывало, что я действительно важная особа, и радовало меня.
затем отходили с грустной миной.
окружающие. Мне казалось, что назвать человека храбрым - все равно что
наградить его медалью. И когда посетители называли меня храбрым мальчиком, я
всегда старался придать своему лицу серьезное выражение, потому что моя
обычная веселая улыбка не вязалась с той лестной характеристикой, которой
меня удостаивали.
воздаваемая моей храбрости, начинала меня по-настоящему смущать, тем более
что я хорошо знал, насколько она незаслуженна. Ведь я пугался даже шороха
Маккефри Энн
Акунин Борис
Максимов Альберт
Сертаков Виталий
Конан-Дойль Артур
Лукин Евгений