Чтение 4–й страницы книги ~Мартышка~

Галеас ел и пил, не поднимая глаз, так низко нагнувшись над тарелкой,
что Поль видела перед собой только копну седеющих волос. Он сильно
проголодался, так как весь день работал на кладбище, наводя там порядок, -
это было его любимым занятием. Благодаря ему на кладбище в Серна все
могилы были ухожены. Галеас чувствовал себя спокойно, жена теперь совсем
не замечала его, ему повезло: она вычеркнула его из своей жизни. Поэтому
только он один держал себя за столом непринужденно и мог безнаказанно
исполнять все свои прихоти: "делать бурду" (наливать вино в суп),
изобретать всякого рода смеси, "мешанину", как он говорил. Он крошил,
раздавливал, разминал каждое кушанье, размазывал его по тарелке, и
баронессе стоило большого труда удерживать Гийома от подражания отцу,
причем в своих наставлениях она старалась не умалять отцовского
авторитета: "Папа имеет право делать все, что он хочет", "Папа может
позволить себе все, что ему угодно..." А Гийу должен держать себя за
столом как благовоспитанный мальчик.

Гийу и на ум не приходило судить отца, он даже помыслить об этом не
мог. Папа принадлежал к совсем особой породе взрослых - к разряду
безопасных, которых можно не бояться. Таково было мнение Гийу, хотя он и
не умел его выразить. Папа все делал бесшумно, не мешал Гийу рассказывать
самому себе увлекательную историю, даже мог сам войти в фабулу на манер
безгласного и безвредного персонажа вроде вола или собаки. Зато мать
насильно врывалась в его внутренний мир и оставалась там наподобие
инородного тела, присутствие которого чувствуется не всегда, но вдруг
безошибочно обнаруживаешь пораженный им участок. Вот она произнесла его
имя... Началось! Опять будут говорить о нем. Мать упомянула имя учителя.
Гийом пытался понять, о чем идет речь. Бедного кролика схватили за уши и
вытащили из норы на свет, на яркий, ослепительный свет, привычный для
взрослых.

- Так вот, дорогая мама, скажите, пожалуйста, что вы намерены делать с
Гийомом? Думали вы о его будущем? Вы же знаете, он умеет читать, писать,
считает с грехом пополам. И только. А ведь ему тринадцатый год!.. Куда это
годится?..

По мнению баронессы, ничего еще не было потеряно. Следовало
осмотреться, поразмыслить...

- Но ведь его уже выгнали из двух коллежей. Вы уверяете, что здешний
учитель не хочет давать ему уроки. Остается только одно: нанять гувернера
или гувернантку. Пусть живет тут и занимается с Гийомом.

Баронесса живо запротестовала. Нет-нет, не надо вводить в дом
посторонних... Она трепетала при мысли, что появятся свидетели их жизни в
Сернэ, той ужасной жизни, которая установилась в замке с тех пор, как
Галеас дал свое имя этой фурии.

- А у вас, моя милая, есть какой-нибудь план?

Поль залпом выпила рюмку и налила себе еще вина. С первого же года
женитьбы Галеаса баронесса и фрейлейн заметили, что их враг питает
склонность к алкоголю. Фрейлейн стала отмечать карандашом уровень вина в
бутылке, тогда Поль начала прятать в своем шкафу водку и ликеры: анисовку,
шерри, кюрасо. Старуха фрейлейн обнаружила и их. Баронесса сочла своим
долгом предостеречь "дорогую дочь", указав ей на опасность злоупотребления
крепкими напитками, но тут Поль устроила такой скандал, что свекровь уже
никогда больше не поднимала этого вопроса.

- Я считаю, дорогая мама, что нам ничего другого не остается, как
хорошенько попросить учителя...

Всплеснув руками, баронесса возмущенно запротестовала. Нет-нет, ни за
что на свете она не согласится еще раз выслушивать дерзости этого
коммуниста. Но Поль заверила, что об этом и речи быть не может - теперь
уже к учителю пойдет не баронесса, а она сама, и, может быть, ей удастся
уговорить его. Возражения свекрови она пресекла, заявив резким тоном, что
она так решила, а в вопросах воспитания Гийома последнее слово должно
оставаться за ней.

- Однако мне думается, что и мой сын может сказать тут свое слово.

- Вы прекрасно знаете, что никакого своего слова он сказать не в
состоянии.

- Во всяком случае, моя милая, я имею право потребовать, чтобы вы
говорили с этим субъектом только от своего имени. Можете сказать ему, что
я ничего не знаю о ваших хлопотах. А если эта невинная ложь вам неприятна,
прошу вас уведомить его, что вы обращаетесь к нему вопреки моему желанию,
выраженному мною совершенно ясно и определенно.

Поль издевательским тоном посоветовала старухе баронессе со имя блага
ее внука перенести с христианской кротостью это унижение.

- Ну уж нет, дочь моя, я ни в малейшей степени не беру на себя
ответственность за то, что вы уже сделали или в дальнейшем собираетесь
сделать. Не в обиду вам будь сказано, но можно только диву даваться, как
вы не подошли к нашей семье!

Баронесса говорила учтивым тоном светской дамы и даже улыбалась
любезной улыбкой, от которой вздергивалась ее длинная верхняя губа,
открывая слишком ровные и белые зубы.

Поль уже не в силах была сдерживать раздражение.

- Вы совершенно правы, дорогая мама. Я нисколько не стремлюсь походить
на господ де Сернэ.

- Ах, так! Что ж, дорогая моя, вы можете радоваться: никто никогда не
сочтет вас принадлежащей к людям нашего круга. Вы избавлены от такой
несправедливой обиды. Вы всегда были, есть и будете сами собой.

Гийому очень хотелось улизнуть из столовой, но он не осмеливался. К
тому же его заинтересовала битва богов, гремевшая над его головой, хотя он
и не понимал смысла тех оскорблений, которые наносили друг другу
противники. Галеас, не любивший сливочного крема, встал из-за стола, когда
подали сладкое, и вышел, предоставив сражению идти своим чередом.

- К несчастью, меня все равно сочтут членом вашей семейки в тот день,
когда придут поджигать с четырех концов ваш замок...

- Вы хотите запугать меня? Не удастся! Слава богу, наш род всегда
уважали и любили. И в этом нет ничего удивительного. Четыреста лет де
Сернэ делали здесь добро людям и подавали пример...

От негодования у баронессы дребезжал голос.

- Вас любят? Уважают? Кто это вам сказал? Да в деревне вас ненавидят.
Вы вот, например, во время войны не пожелали расстаться со своей
австриячкой...

- Ах не смешите, пожалуйста! "Моей" австриячке шестьдесят четыре года.
Она поступила к нам девчонкой и с тех пор неотлучно живет в нашем доме...
Военные власти и те благоразумно закрывали глаза...

- А здешние жители с радостью ухватились за этот предлог... Нет, право,
какое ослепление! Просто невероятное ослепление! Ведь вас всегда
ненавидели! Неужели вы думаете, что ваши арендаторы и торговцы очарованы
вашей медоточивой любезностью? А из-за вас люди ненавидят всех, кого вы
любите: священников и прочих! Вот увидите, вот увидите... К несчастью, и я
погибну вместе с вами, и все-таки, хочу надеяться, я умру довольная.

И в виде заключения Поль произнесла вполголоса такую грубую фразу, что
баронесса застыла на месте. Она никогда не слышала ничего подобного. "Как
речь выдает человека!" - подумала она и сразу же успокоилась. Иногда
случалось, что ее дочь, приезжавшая из Парижа, и даже внуки позволяли себе
употреблять при ней жаргонные словечки, но подобных вульгарных выражений
она никогда от них не слыхала. "Заткни лучше хайло..." Да, она именно так
и сказала. Как всегда, бешеная злоба невестки возвратила старухе баронессе
спокойствие. Она сразу получила перевес, который дает самообладание.

- Да нет, нет... Ваша ненависть к дворянам нисколько меня не удивляет,
но что бы вы ни говорили, а крестьяне нас любят. Они чувствуют себя с нами
на равной ноге. Если кто и ненавидит нас, то только буржуазия, мелкая и
средняя, и ненавидит потому, что завидует. Во времена террора больше всего
палачей дала именно буржуазия.

Сноха с самодовольным видом заметила, что предательство эмигрантов
вполне оправдывает террор - он был необходимой и справедливой мерой.

Баронесса, величественно выпрямившись, ответила:

- Мой прадед и два моих двоюродных деда погибли на эшафоте, и я
запрещаю вам...

Поль тотчас подумала об учителе. Ведь это ради него она говорила все
это, ему, конечно, понравилось бы, он бы ее одобрил, а она просто
наслушалась таких тирад от своего дяди Мельера, радикала и франкмасона,
человека с узким кругозором. Но какой страстной выразительностью вдруг
окрасились эти слова в устах Поль Галеас, когда она произносила их во имя
кудрявого учителя! Она решила пойти к нему завтра же, в четверг, в этот
день он свободен, занятий в школе нет. Она уже говорила под его влиянием
(ее дядя, старик Мельер, был тут ни при чем) - под влиянием человека, с
которым она никогда не перемолвилась словом, лишь встречала его изредка на
дороге; если она проходила по деревне, когда он копался в своем садике, он
даже не кланялся ей, только переставал орудовать лопатой и смотрел ей
вслед.

- Знаете, кто вы такая, дочь моя? Поджигательница, просто-напросто
поджигательница!..

Гийом поднял голову. Ему было известно, что такое "поджигательница". Он
сто раз видел в старом иллюстрированном журнале картинку, посвященную
событиям 1871 года; две женщины сидят во мраке на корточках около
подвальной отдушины какого-то большого дома и разводят нечто вроде костра.
У обеих на головах высокие чепцы, какие носят женщины из простонародья.
Костер уже разгорелся, и языки пламени поднимаются выше этих чепцов.
Открыв от изумления рот, Гийом уставился на мать. Поджигательница? Ну да,
конечно...

Поль схватила его за руку.

- Ну-ка, вставай из-за стола! Живо!

Бабушка торопливо перекрестила его, но не поцеловала, а, когда он вышел
из комнаты, заметила:

- Нам следовало бы избавить ребенка от таких сцен.