всегда распространяет мерзкий запах, от которого нет спасенья. До сих пор
поражаюсь, как в таком хаосе не распространялись какие-нибудь смертельные
болезни.
По сравнению с ними моя комната блистала чистотой, как бюро ритуальных
услуг. На полу не было ни пылинки, на оконном стекле ни пятнышка, одеяла
раз в неделю просушивались на солнце, карандаши все стояли на месте в
карандашнице, занавески тоже раз в месяц стирались. Причина была в
патологической чистоплотности моего сожителя.
Я, бывало, говорил друзьям : "Этот тип даже занавески стирает!", а мне и
не верил никто. Никто и не знал, что занавески иногда стирать надо.
Считали, что занавеска - это не более чем неотъемлемый придаток самого
окна.
"У пацана ч"-то с головой не то", - говорили они. Все звали его "фашиком"
или "штурмовиком".
Даже картинок с красавицами у меня в комнате не было. Вместо них висела
фотография Амстердама с морем и облаками. Я повесил порнушку, а он сказал
мне : "Слышь, Ватанабе. Й-я это, я такие вещи не люблю", снял ее и вместо
нее повесил эти облачка.
А я, в принципе, и не то чтобы так уж хотел эту порнушку туда прицепить,
так что возражать ничего и не стал. Все друзья, что приходили ко мне в
гости, спрашивали, глядя на это фото : "Опа! А это ч"?"
"Да Штурмовик на эту фигню дрочит."
Я просто схохмил, а все правда поверили. И так все легко в это поверили,
что я вдруг тоже поверил, что, может быть, так оно и есть.
Все мне сочувствовали, что мне пришлось со Штурмовиком жить в одной
комнате, хотя сам я особых неудобств не испытывал. Поскольку он в мои дела
не вмешивался, лишь бы вокруг меня чистота была, мне это даже было удобней.
Уборку делал он, одеяла вывешивал он, мусор тоже выносил он. Если мне
недосуг было дня три подряд сходить в душ, он подозрительно принюхивался и
советовал помыться, подсказывал, что пора сходить в парикмахерскую или
побриться.
Неудобство составляло то, что, обнаружив где-нибудь хоть одно насекомое,
он всю комнату опрыскивал дезинтекцидным аэрозолем, и тогда мне
приходилось искать убежища в соседском "хаосе".
Штурмовик изучал географию в каком-то госуниверситете.
- Я это, к-к-карты изучаю.
Так он мне сказал при первой встрече.
- Карты любишь, что ли? - спросил я.
- Ага, я как универ закончу, поступлю в госкомитет картографии и к-к-карты
буду составлять.
Я в очередной раз поразился, какие все-таки разные в мире бывают мечты и
цели в жизни. Это была одна из вещей, поразивших меня впервые, когда я
приехал в Токио. Оно и верно, если ни у кого не будет интереса и желания
рисовать карты - хоть и не надо таких слишком много - будут кое-какие
проблемы.
Однако желание поступить в госкомитет картографии как-то не вязалось с
человеком, начинавшим заикаться каждый раз, выговаривая слово "карта". Он
то заикался, то, бывало, и не заикался, но в ста процентах случаев он
заикался, говоря слово "карта".
- А т-ты что изучаешь? - спросил он.
- Драматургию.
- Драматургию? В смысле, всякие модерновые школы, там?
- Не, не то. Это, типа, когда читаешь, там, пьесу и ее как бы изучаешь.
Расин, там, Ионеску, Шекспир...
- Кроме Шекспира, впервые слышу имена такие, - сказал он.
Я тоже, вообще-то, почти про них не слыхал. Так, в конспекте лекции где-то
было написано.
- Стало быть, тебе это нравится?
- Да нет, не очень.
Его такой ответ сбил с толку. А он, когда запутывался, начинал заикаться
еще сильнее. У меня появилось такое чувство, будто я сильно в чем-то
провинился.
- Да мне все равно было, куда поступать, - объяснял я. - Хоть на
этнографию, хоть на историю стран Азии - все равно было. Но захотелось
почему-то на драматургию, вот и все.
Но и такое объяснение его, конечно, не убедило.
- Не понимаю, - сказал он с самым непонимающим видом, - й-я вот к-карты
люблю, вот я и изучаю к-к-к-карты. Специально для этого в Токио в универ
поступил, мне дь-деньги на учебу переводами шлют. А ты нет, как так?..
В его словах была безупречная логика. Я от объяснений отказался.
Мы на спичках бросили жребий, кто на каком ярусе кровати будет спать. Ему
выпало спать наверху, мне внизу.
Он всегда ходил в белой рубашке, черных брюках и коричневом свитере.
Стригся он коротко, роста был высокого, со скуластым лицом. В универ
всегда ходил в форме. Туфли, портфель - все одинакового черного цвета. На
вид - вылитый "правый" студент, потому все и звали его Штурмовик, хотя на
самом деле к политике он был совершенно равнодушен. Просто ему лень было
выбирать себе одежду, вот он и ходил в одном и том же.
Его интересы ограничивались такими вещами, как изменение береговой линии и
проведение нового железнодорожного тоннеля. Стоило разговору зайти на эту
тему, и он мог хоть час, хоть два болтать об этом, когда заикаясь, когда
нет, пока разговор не менял направление, или он не засыпал.
Каждое утро он вставал в шесть часов под "Кимига"" вместо будильника. Эта
надоедливая, словно напоказ, церемония с флагом тоже не была такой уж
бесполезной. Одевается он, идет в уборную умываться. Времени на умывание у
него уходит жутко много. Словно он там каждый зуб отдельно надраивает.
Вернувшись в комнату, расправляет смятое полотенце, с шумом его
встряхивая, вешает сушиться на батарею, кладет зубную щетку и мыло по
своим местам на полку. А потом включает радио и делает под него зарядку.
Я обычно допоздна читаю книжки и потом сплю часов до восьми утра без
задних ног, так что хоть он там и возится, и зарядку делает, включив
радио, спокойно дрыхну. Но когда зарядка по радио доходит до прыжков, все
равно всегда просыпаюсь. Не могу не просыпаться потому, что когда он
прыгал - ох, и высоко же он прыгал - кровать от сотрясения подпрыгивала и
скрипела.
Три дня я покорно терпел. Где-то я слыхал, что совместное проживание
требует некоторого терпения. Утром четвертого дня, однако, я пришел к
выводу, что больше терпеть не могу.
- Я извиняюсь, но делал бы ты эту утреннюю гимнастику где-нибудь на крыше
или еще где, - твердо сказал я. - Как ты это начинаешь, я просыпаюсь нафиг.
- Так ведь пол-седьмого уже! - сказал он, не веря своим ушам.
- Да я в курсе. Пол-седьмого, говоришь? Я в пол-седьмого еще сплю. Почему,
объяснить не могу, но так я устроен.
- Ничего не выйдет. Если на крыше делать, то с третьего этажа жаловаться
будут. Под нами-то кладовка, жаловаться некому.
- Иди тогда во дворе делай, на газоне.
- Там тоже нельзя. У м-меня радио не транзисторное. Без р-розетки не
работает, а без радио как я зарядку делать буду?
И правда, радио у него было - допотопный репродуктор, а мой приемник был
транзисторный, но ловил только музыку на FM. Вот елки-палки, подумал я.
- Тогда давай компромисс, - сказал я. - Можешь делать свою зарядку. Но
только не надо этих прыжков. Шумно очень.
- П-прыжки? - переспросил он с неподдельным изумлением. - К-какие прыжки?
- Ну прыжки, прыгают когда! Прыг-скок, вот так.
- Не было там никаких прыжков...
У меня в голове заломило. Я уже подумал, что это тупик, но решил, что раз
уж начал, то надо доводить до конца, и с топотом попрыгал по полу, напевая
начало мелодии утренней зарядки, которую передавало радио NHK.
- Вот, видишь? Ведь было же такое?
- Д-да. Точно, было. А я и н-не знал.
- Так что давай вот это не будешь делать? Все остальное делай, а вот
только прыжков этих не надо, давай?
Я сел на кровать.
- Нельзя. Что-то одно выкинуть нельзя. Я десять лет каждый день это делаю.
Как начну, так потом отключаюсь и н-на автомате все делаю. Что-то одно
выкину, в-в-вообще не смогу делать.
Сказал он это, как отрезал.
Я не знал, что сказать. Ну что ему можно было еще сказать? Самое простое
было это радио в его отсутствие вышвырнуть в окно, но сделай я так, такой
бы разразился скандал, точно ворота адовы разверзлись. Штурмовик безумно
дорожил всем, что считал своей собственностью.
Я, потеряв дар речи, тупо сидел на кровати, а он, широко улыбаясь, меня
утешил :
- В-ватанабе. А давай вместе по утрам зарядку делать! - и, как ни в чем не
бывало, пошел завтракать.
Когда я расскал Наоко про Штурмовика с его утренней гимнастикой, она
расхохоталась. Я и не думал ее смешить, но в итоге рассмеялся сам.
Смеющейся я ее видел - хоть и на какое-то мгновение - впервые за очень
долгое время.
Мы с Наоко сошли с метро на станции ‚цуя, и шли вдоль насыпи в сторону
Итигая. Был воскресный день, где-то середина мая.
Дождь, который с утра барабанил, то начиная, то прекращаясь, после полудня
совсем перестал, низко стелющиеся мрачные тучи прятались, словно
изгоняемые ветром, дувшим с юга. Пышущие свежестью листья сакуры
шевелились на ветру и сверкали, отражая лучи солнца.
Солнце светило, как в начале лета. Прохожие снимали свитера и пальто и
накидывали их на плечи либо несли в руках. Под согревающими лучами
воскресного послеполуденного солнца лица всех людей казались счастливыми.
Было видно, как на теннисном корте по ту сторону насыпи мужчина машет
ракеткой в одних шортах, сняв футболку.
Акунин Борис
Трубников Александр
Аникина Наталья
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Громыко Ольга