только знаю. Так что, сами видите ----
вами открывается великое будущее. Теперь нам придется образовывать темных,
унывших, злых, -- но образовывать их по-новому. Вы вспомните только, какой
ерунде нас учили... Подумайте, миллионы ненужных книг скопились в
библиотеках. И что за книги они печатали! Вы знаете, -- вы не поверите, но
мне рассказывал надежный человек, он в одной книжной лавке своими глазами
видел книгу страниц эдак на сто, не меньше, и вся она -- про анатомию
клопов. А все эти штучки на иностранных языках, которых все равно никто не
читает. А сколько ухлопали денег на глупости. Все эти их огромные музеи --
одно сплошное надувательство. Хотят, чтобы ты глазел, разинув рот, на
камень, который кто-то выкопал у себя в огороде. Поменьше книг -- побольше
здравого смысла, вот как я говорю. Люди созданы, чтобы жить вместе, чтобы
обделывать друг с другом дела, беседовать, петь вместе песни, встречаться в
клубах и в лавках, на перекрестках, -- а по воскресеньям -- в церквях и на
стадионах, -- а не сидеть в одиночку и думать опасные мысли. Был у моей жены
постоялец ----
поступью, тип-топ, не оглядываясь.
перевязывать покупку, быть вежливым и опрятным, мыться по субботам, уметь
разговаривать с возможными покупателями, -- да тысяче нужных вещей, всех тех
вещей, которые для всех людей имеют один, одинаковый смысл. Как я хотел бы
сам быть учителем. Потому что, тут я тверд, любой человек, самый низкий,
последний вагабунд, последний ----
станет мне помогать в моем деле. Оно будет контролировать мои заработки, да,
-- но что это значит? Это значит, что мой зять, который член партии и сидит
теперь, будьте покойны, в большом кабинете, за большим письменным столом, со
стеклом, заметьте, станет мне помогать, чем только сможет, чтобы с прибылью
у меня все было в ажуре: да я буду зарабатывать куда больше, чем прежде,
потому что отныне мы все -- одно счастливое общество. Мы теперь все --
семья, одна большая семья, все связаны, все устроены, и никто не лезет с
вопросами. Потому что у каждого есть какой-нибудь родич в партии. Сестра моя
говорит, какая, говорит, жалость, что нет больше нашего старого папочки, он
так боялся кровопролития. Сильно преувеличивал. А я так скажу, чем скорее мы
перестреляем умников, которые поднимают вой из-за того, что несколько
грязных антиэквилистов получили, наконец, по заслугам ----
тень Нептуна-близнеца, плотная тень, похожая на часового, но не бывшая им,
осталась напоминанием о тех, что ушли. Правда, в нескольких шагах впереди,
на набережной, три или четыре, возможно, одетых в формы человека покуривали
две или три тлеющих папироски, отдыхая на скамье, и кто-то сдержанно и
романтично пощипывал в темноте семиструнную аморандолу, но и те не окликнули
Круга и его приятного спутника, попросту не уделив им внимания, пока они
проходили.
3
-- полутоп, полувздрог -- и озарился. Он нажал третью кнопку. Хрупкая,
тонкостенная, старомодная комнатка перемигнула, но не стронулась с места.
Нажал еще. Еще мигание, стесненная неподвижность, неописуемый взгляд машины,
которая не работает и знает, что работать уже не будет. Он вышел. И тут же с
оптической живостью лифт смежил свои ясные карие очи. Он пошел вверх по
впавшей в немилость, но сохранившей достоинство лестнице.
росту, вступил в глухое, гулкое, бурливое, гремучее и ревучее молчанье своей
квартиры. Отъединенно стояло вдали меццотинто да-винчиева чуда -- тринадцать
персон за таким узким столом (фаянс ссудили монахи-доминиканцы). Свет ударил
в ее коренастый зонтик с черепаховой ручкой, что стоял, откачнувшись от его
большого зонта, оставленного не у дел. Он стянул оставшуюся перчатку,
избавился от пальто и повесил на колышек фетровую широкополую черную шляпу.
Широкополая черная шляпа, утратившая ощущение дома свалилась с колышка и
была оставлена там, где легла.
выплеснувшись из его кабинета, черное масло картин; все, что они показывали,
-- это трещины вслепую отраженного света. Резиновый мячик размером с большой
апельсин спал на полу.
огурца, и румяная щечка сыра тихо ожидали его.
комнаты рядом с детской и присоединилась к Кругу. Звали ее Клодиной,
последнюю неделю она оставалась единственной прислугой в хозяйстве Круга:
повар покинул дом, не одобряя того, что он очень точно назвал "подрывной
атмосферой".
горячего чаю?
словно отыскивая что-то.
пригодившейся никогда турецкой гостиной, и перейдя ее, попал в другой загиб
коридора. Тут он открыл чулан, поднял крышку пустого баула, заглянул
вовнутрь и вернулся назад.
жила в их семье уже несколько лет и, как полагается в этих случаях, была
приятно полна, в средних летах и чувствительна. Она стояла, уставив на него
темные, влажные очи, слегка приоткрытый рот обнаруживал золотые пломбы в
зубах, так же уставились на него и коралловые сережки, и рука прижималась к
бесформенной серо-суконной груди.
завтра уеду с ребенком в деревню на несколько дней, а пока меня не будет,
сделайте милость, соберите все ее платья и сложите в пустой черный баул.
Тоже ее личные вещи, зонтик и все прочее. Снесите, пожалуйста, все это в
чулан и чулан заприте. Все, что отыщете. Баул, может быть, слишком мал ----
передумал, повернулся на каблуках и, подходя к детской, машинально
приподнялся на цыпочки. Здесь у белой двери он остановился и тяжкий шум его
сердца внезапно прервался особым спальным голосом сына, отстраненным и
вежливым, Давид с грациозной точностью применял его для извещенья родителей
(когда они возвращались, скажем, с обеда в городе), что он еще бодрствует и
готов принять всякого, кто пожелает вторично сказать ему доброй ночи.
казалось, что ночь почти на исходе. На секунду закрыв глаза, Круг вошел.
постельной лампы, и мальчик сел, прикрывая рукой глаза. В этом возрасте
(восемь лет) о ребенке невозможно сказать, что он улыбается так или этак.
Улыбка не привязана к определенному месту, она сквозит во всем его существе,
-- если ребенок счастлив, конечно. Этот ребенок все еще был счастлив. Круг
произнес обычные фразы -- о времени и о сне. Он не успел договорить, как со
дна груди рванулись на приступ грубые слезы, кинулись к горлу и, отброшенные
закрепившимися ниже силами, затаились, выжидая, маневрируя в темных
глубинах, готовясь к новой атаке. Pouvru qu'il ne pose pas la question
atroce. Молю тебя, о здешнее божество.
пижаму.
припудренной, в голубых прожилках ноге, по-обезьяньи вцепившейся в простыню,
скомканную на ямчатом, покрякивающем матраце. Голубые штанишки,
бледно-зеленая куртка (она что, дальтоничка?).
подскочил, помогая себе отрывистыми хлопками, -- раз, другой, третий, выше,
выше, -- и, головокружительно зависнув, упал на колени, кувырнулся и снова
встал на встрепанной постели, раскачиваясь, шатаясь.
Ну же, ложись. Скорее.
просунул их между одеялом и простыней, рассмеялся, всунул их, наконец, как
надо, и Круг поспешно подоткнул одеяло.
длинные ресницы, закидывая руки назад и складывая их на подушку, как крылья,
по сторонам головы.
руки, они смотрели в глаза друг другу: мальчик, торопливо придумывая, что бы
такое спросить, чтобы выиграть время, отец, исступленно молясь, чтобы не был
задан один, определенный вопрос. Сколь нежной кажется кожа в ее ночной
благодати, с легчайшим фиалковым тоном чуть выше глаз и золотистым пушком на
лбу под густой, спутанной бахромой золоторусых волос. Совершенство
нечеловечьих тварей -- птиц, молодых собак, спящих бабочек, жеребят -- и
этих мелких млекопитающих. Сочетание трех коричневых точек, родинок у носа,