Чтение 4–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

все "Чижиком" звали. Вместе учились, вместе всегда за город ездили. Во всех
конкурсах всегда вместе участвовали. Кончили институт - в одну мастерскую
Пошли. Только-только принялись за работу, новые рейсшины, готовальни купили,
и...

Чижик под Киевом погиб - в Голосееве. Мне еще мама об этом писала. Он
лежал у нее в госпитале - обе ноги оторвало. Об остальных ничего толком не
знаю. Вергун, кажется, в окружение попал. Руденского, как близорукого, не
мобилизовали, и он, кажется, эвакуировался. Он провожал меня еще на вокзал.
Анатолий связистом будто стал - кто-то говорил, не помню уже кто.

А Люся?.. Может быть, она все-таки эвакуировалась? Вряд ли... У нее
старая больная мать, я писал ее тетке в Москву, и та ничего не знает. Два
года тому назад, как сейчас помню, пятого июня, в день Люсиного рождения, мы
были с ней на Днепре. Взяли полутригер, легкий, быстрый, с подвижными
сиденьями, и поехали туда, далеко, за

Наталку, за стратегический мост. У нас там было излюбленное местечко -
маленький, затерявшийся среди камышей и ракит очаровательный пляжик. Этого
места никто не знал, и там никогда никого не бывало. Вода там прозрачная,
как стекло, а с высокого бережка хорошо было прыгать с разбегу... Потом,
усталые, со свежими мозолями от весел на ладонях, мы сидели в дворцовом
парке и слушали Пятую симфонию Чайковского. Мы сидели сбоку, на скамейке, и
рядом были какие-то яркие, красные, декоративные цветы, и у дирижера был
тоже какой-то цветок в петлице...

- Третий ряд будем делать? - спрашивает кто-то над самым моим ухом.

Я вздрагиваю.

Валега, сидя на корточках, вопросительно смотрит на меня своими
маленькими, блестящими, как у кошки, глазами.

- Третий ряд... Нет, третий ряд не будем делать. Переходите на четвертый
участок, у пристани.

Мы перетаскиваем оставшиеся мины к пристани и начинаем минировать.
Осталось еще около сорока штук.

Утром над нашим расположением долго кружится "мессершмитт". Мы огня не
открываем - экономим боеприпасы. Две большие партии "хейнкелей" и одна
"юнкерсов-88" на большой высоте проплывают на северо-восток.

Часов в семь вечера к нам на КП приходит молоденький лейтенантик, в
новенькой фуражке с красным околышем, от нашего правого соседа - третьего
батальона 852-го полка. Расспрашивает, как и что у нас и что собираемся
делать. У них тоже все спокойно. Народу человек шестьдесят. Пулеметов пять.
Зато нет минометов. Мы кормим его обедом и отправляем обратно.

С наступлением темноты начинаем сворачиваться. Нагружаем две повозки,
третью бросаем. Ширяевский старшина, одноглазый Пилипенко, никак не может
расстаться со своими запасами - старыми ботинками, седлами, мешками с
тряпьем. Ворча и ругая и немцев, и войну, и спокойно отмахивающегося от мух
вороного мерина Сиреньку, он пристраивает свои мешки со всех сторон повозки.
Ширяев выкидывает. Пилипенко с безразличным видом жует козью ножку, а когда
Ширяев уходит, старательно запихивает мешки под ящики с патронами.

- Такие ботинки бросать! Бога побоялся бы. Впереди еще столько колесить.-
И он прикрывает рваной рогожей выглядывающие из-под ящиков мешки.

Часов в одиннадцать начинаем снимать бойцов. Они поодиночке приходят и
молча ложатся на зеленом когда-то газоне двора. Украдкой покуривая,
укладываются, перематывают портянки.

Ровно в двенадцать даем последнюю очередь. Прямо отсюда, со двора, и
уходим.

Некоторое время белеет еще сквозь сосны силуэт дома, потом исчезает.

Обороны на Осколе более не существует. Все, что вчера еще было живым,
стреляющим, ощетинившимся пулеметами и винтовками, что на схеме обозначалось
маленькими красными дужками, зигзагами и перекрещивающимися секторами, на
что было потрачено тринадцать дней и ночей, вырытое, перекрытое в три или
четыре наката, старательно замаскированное травой и ветками,- все это уже
никому не нужно. Через несколько дней все это превратится в заплывшее илом
жилище лягушек, заполнится черной, вонючей водой, обвалится, весной
покроется зеленой, свежей травкой. И только детишки, по колено в воде, будут
бродить по тем местам, где стояли когда-то фланкирующего и кинжального
действия пулеметы, и собирать заржавленные патроны. Все это мы оставляем без
боя, без единого выстрела...

Мы идем сосновым лесом, реденьким, молоденьким, недавно, должно быть,
посаженным. Проходим мимо штабных землянок. Так и не докопали мы землянки
для строевой части. Зияет недорытый котлован. Смутно белеют в темноте
свежеобструганные сосенки. На плечах таскали мы их из соседней рощицы для
перекрытия.

Петропавловка - бесконечно длинная, пыльная. Церковь с дырой в
колокольне. Полусгнивший мостик, который я по плану как раз сегодня должен
был чинить.

Тихо. Удивительно тихо. Даже собаки не лают. Никто ничего не подозревает.
Спят. А завтра проснутся и увидят немцев.

И мы идем молча, точно сознавая вину свою, смотря себе под ноги, не
оглядываясь, ни с кем и ни с чем не прощаясь, прямо на восток по азимуту
сорок пять.

Рядом шагает Валега. Он тащит на себе рюкзак, две фляжки, котелок,
планшетку, полевую сумку и еще сумку от противогаза, набитую хлебом. Я перед
отходом хотел часть вещей выкинуть, чтоб легче было нести. Он даже не
подпустил меня к мешку.

- Я лучше знаю, что вам нужно, товарищ лейтенант Прошлый раз сами
укладывались, так и зубной порошок, и помазок, и стаканчик для бритья - все
забыли. Пришлось к химикам ходить.

Мне нечего было возразить. У Валеги характер диктатора, и спорить с ним
немыслимо. А вообще это замечательный паренек. Он никогда ничего не
спрашивает и ни одной минуты не сидит без дела. Куда бы мы ни пришли - через
пять минут уже готова палатка, уютная, удобная, обязательно выстланная
свежей травой. Котелок его сверкает всегда, как новый. Он никогда не
расстается с двумя фляжками - с молоком и водкой. Где он это достает, мне
неизвестно, но они всегда полны. Он умеет стричь, брить, чинить сапоги,
разводить костер под проливным дождем. Каждую неделю я меняю белье, а носки
он штопает почти как женщина. Если мы стоим у реки - ежедневно рыба, если в
лесу - земляника, черника, грибы. И все это молча, быстро, безо всякого
напоминания с моей стороны. За все девять месяцев нашей совместной жизни мне
ни разу не пришлось на него рассердиться.

Сейчас он шагает рядом мягкой, беззвучной походкой охотника. Я знаю -
будет привал, и он расстелет плащ-палатку на сухом месте, и в руках у меня
окажется кусок хлеба с маслом и в чистой эмалированной кружке - молоко. А он
будет лежать рядом, маленький, круглоголовый, молча смотреть на звезды и
попыхивать крохотной уродливой трубочкой, делающей его похожим на старика,
хотя ему всего восемнадцать лет.

О себе он ничего не говорит. Я знаю только, что отца и матери у него нет.
Есть где-то замужняя сестра, которую он совсем почти не знает. За что-то он
судился, за что - не говорит. Сидел. Досрочно был освобожден. На войну пошел
добровольцем. Фамилия его по-настоящему Волегов, с ударением на первом "о".
Но зовут его все Валега. Вот и все, что я о нем знаю.

Мы редко с ним разговариваем - он молчалив и замкнут. Один только раз он
чуть-чуть приоткрылся. Это было весной, месяца три тому назад. Мы дьявольски
промокли и устали. Сушились у костра. Я выкручивал портянки, он в консервной
банке варил пшенный концентрат. Мы уже две недели сидели на этом концентрате
и не могли на него равнодушно смотреть.

Кругом было темно и холодно. Промокшая плащ-палатка топорщилась и
нисколько не согревала. Мы были вдвоем.

С трубкой во рту, освещенный красноватым пламенем костра, он был похож на
гнома, готовящего волшебное варево.

- Когда кончится война,- сказал он,- я поеду домой и построю себе дом в
лесу. Бревенчатый. Я люблю лес. И вы приедете ко мне и проживете у меня три
недели. Мы будем ходить с вами на охоту и рыбу ловить...

Я улыбнулся:

- Почему именно три недели?

- А сколько же? - Валега удивился, но лицо его ни на йоту не изменилось.
Он все так же попыхивал трубочкой и равнодушно мешал кашу.- Вы больше не
сможете. Вы будете работать. А на три недели приедете. Я знаю такие места,
где есть медведи, и лоси, и щуки по пятнадцать фунтов весом. У нас хорошие
места на Алтае. Не такие, как здесь. Сами увидите.- Он вынул и облизал
ложку.- И пельменями я вас угощу. Я умею делать пельмени. По-особому,
по-нашему.

На этом разговор и кончился.

Сейчас я смотрю на него и спрашиваю:

- Ну как, Валега, когда же мы твоих пельменей попробуем?

Он даже не улыбнулся.

- Мяса такого нет. И приготовить его здесь по-настоящему нельзя.

- Значит, до конца войны ждать будем?

Он ничего не отвечает и продолжает шагать. Ботинки ему непомерно велики -
носки загнулись кверху, а пилотка мала: торчит на самой макушке. Я знаю, что
в нее воткнуты три иголки с белой, черной и защитного цвета нитками.

Часов в семь делаем большой привал. На карте село называется Верхняя
Дуванка. Здесь же его называют Вершиловкой. От Петропавловки оно в двадцати
двух километрах. Значит, прошли мы около тридцати. Это неплохо, дорога
трудная.

Бойцы с непривычки устали. Скинув мешки, лежат в тени фруктового сада,
задрав ноги. Наиболее проворные тащат в котелках молоко и ряженку. Валега
тоже раздобыл где-то буханку белого хлеба и мед в сотах.

Я ем и хвалю, хотя у меня нет аппетита. Нельзя обижать Валегу.