Чтение 4–й страницы книги ~В родном городе~

блестели, на лбу выступил пот.

- А наши там вперед идут, пока мы с тобой здесь... - Он вытер рукой
лоб. - Будешь еще?

- Нет, - Николай прикрыл свой стакан ладонью. - Нарзану выпью.

Сергей усмехнулся.

- Фимка, дай-ка еще нарзану. Так на чем мы остановились? На женах,
кажется?

Николай, сощурившись, посмотрел на Сергея. Хмель постепенно проходил.

- А ты женат? - спросил Сергей.

- Нет, - коротко ответил Николай.

- Совсем нет?

- Совсем.

- И не был?

- А что вспоминать, что было?

Сергей понимающе улыбнулся.

- Ясно. И давно?

- С сорокового.

- А знакомы?

- С тридцать девятого.

- Красивая?

- А бог ее знает. Разве в красоте дело?

- В красоте, - уверенно сказал Сергей и сдвинул фуражку на затылок. - А
у меня вот нет жены. Не было и не будет.

Николай согласился: "Может, так и надо, все мы дураки в девятнадцать
лет..." - и вдруг почувствовал, что случилось то, чего он больше всего
боялся, что он дольше не может, что он сейчас все расскажет этому парню,
которого он видит в первый раз и, может, никогда больше не увидит. И про
Шуру, и про то как он бегал к ней каждый день из института на Осиевскую,
через весь город - она работала на Кабельном чертежницей, - и про ее
мамашу-старушку, которая все хотела, чтоб они поженились. "Я, - говорит, -
старая, скоро умру, так чтоб увидеть еще..."

Сергей внимательно слушал, засунув пальцы в лохматую шевелюру, потом
спросил:

- А сколько ей лет?

- Умерла. Сегодня только узнал, что умерла.

- Да не ей, Шуре твоей!

- Моей? - Николай попытался улыбнуться. - Дяди Фединой, а не моей.

- Ну, дяди Федина, черт с ним, я его не знаю. Лет двадцать пять?

- Двадцать четыре. Когда на фронт шел, двадцать один был. Теперь,
значит, двадцать четыре. Три года прошло... Три года, - повторил он, - и
три года верил. Письма писал. Как город освободили, раза три или четыре
писал. И все впустую. Дом фрицы сожгли, она перебралась... И вот теперь
дядя Федя...

Сергей опять подмигнул - это было у него чем-то вроде тика.

- А ты, брат, ни разу дядей Федей не был? А?

- Я? Дураком я был, вот кем я был...

Николай посмотрел на часы. Сергей протянул руку и закрыл ладонью
циферблат.

- Не уходи!

- Мне к десяти в госпиталь надо...

- Да плюнь ты на госпиталь. Наваляешься еще. А мне говорить хочется...
- Он перегнулся через столик и, обхватив Николая за плечи, задышал в самое
ухо. - Я десять тысяч заработал. А говорить не с кем. Понимаешь? Не с
кем...

Николай опять посмотрел на часы. Он никак не мог разобрать, сколько они
показывают.

- А ночевать?

- Ночевать? Ты на пуховой перине будешь ночевать, понял? И утром тебе в
постельку какао принесут.

Он вдруг откинулся и надвинул фуражку на глаза.

- Иди... Со мной связываться... Иди лучше.

- Ладно, - сказал Николай и заказал еще водки.

Сергей молча исподлобья следил за ним. Когда стаканы появились на
столе, он отодвинул их и аккуратно прикрыл тарелкой от колбасы.

- Спасибо, капитан, - потом добавил совсем тихо: - Я давно никому
спасибо не говорил.

Какой-то парень с лошадиным лицом, в кепочке с крохотным козырьком
подсел к их столику и попытался завязать разговор. Сергей мрачно взглянул
на него:

- Пей свое пиво и закругляйся.

Парень, торопливо допив свою кружку, ушел. Сергей поднял голову,
посмотрел на Николая.

- Вот такие-то дела, брат... Пойдешь ты завтра себе потихонечку в
госпиталь. Месяца два-три поваляешься на чистых простынках, а потом фью...
Разведчик?

- Разведчик.

- По штанам вижу... Наводчик зорок, разведчик смел. Своих, вероятно,
уже в Германии застанешь.

- Надо еще всю Польщу пройти.

- Пройду-ут... - Он потянулся, хрустнул пальцами и посмотрел на
Николая. Глаза его стали серьезны, и хмель как будто совсем прошел. - Ну,
а мне куда прикажешь деться, товарищ?

- Как куда?

- Вот ты на фронт, а я куда?

Он медленно отодвинулся, засучил штанину на правой ноге и показал
протез - коричневый, кожаный протез, выше колена.

- Понял теперь?

Николай молча смотрел на протез. Сергей хлопнул по нему ладонью.

- Курская дуга, четыре "фоккера" на одного "Лавочкина".

Он опустил штанину и ногтем почистил прилипшую к ней грязь.

- А Васькины косточки даже собрать не удалось... А ты говоришь, дядя
Федя, жена... Да ты завтра другую найдешь, захоти только. А где я Ваську
найду? Я тебя спрашиваю: где я его найду? - Он встал, с шумом отодвинул
табуретку. - Пойдем-ка лучше, капитан, я тебя с хорошими девушками
познакомлю. Фимка, сколько с меня?

Они расплатились и вышли. На улице было темно, накрапывал теплый летний
дождик. Был первый час ночи.

4

Николай долго потом не мог отделаться от какого-то неприятного
ощущения, когда вспоминал проведенную с Сергеем ночь. Где-то еще пили, и
пили много. Потом проснулся в незнакомой комнате. Долго не мог понять, как
сюда попал. Голова трещала, хотелось воды. На маленьком столике у окна -
оно выходило куда-то во двор, набитый автомашинами, - стояла наполовину
пустая четвертинка, а рядом лежал огурец и записка, написанная красным
карандашом на обрывке газеты:

"Опохмеляйся и топай в госпиталь. Я срочно уехал в Ростов. Если нужны
деньги, возьми под кроватью, в чемодане. Ты хороший парень. Сергей".

Николай съел огурец - на водку он и смотреть не мог, - а через час он
был уже в белом госпитальном костюме, и на температурном листе над его
койкой появилась первая цифра - 36,8.

В палате, кроме него, лежало еще пять человек. Все пятеро попали в
госпиталь не с передовой, как Николай, а по болезни: госпиталь был
Окружной, и фронтовиков в нем было относительно мало. У двоих была язва
желудка, у одного - пожилого майора - карбункул на шее, у другого
остеомиелит бедра и у пятого - самого молодого - геморрой, доставлявший
ему не столько физические, сколько моральные мучения, а остальным повод
для бесконечных шуток.

Рана Николая, как это ни странно, оказалась в хорошем состоянии.
Рентген показал, что раздробленная пулей плечевая кость начала уже
срастаться, гипс решено было не накладывать, ограничились лангеткой, и
надо было только раз в неделю, а то и реже ходить на перевязку. Зато нерв,
приводящий в движение пальцы, был поврежден, и о полном восстановлении его
раньше чем через пять-шесть месяцев, даже при самом интенсивном лечении,
не могло быть речи. Иными словами, возвращение на фронт откладывалось
надолго.

Товарищи по палате относились к Николаю хорошо, с тем особым уважением,
с которым относятся к людям, раненным на фронте. Но он как-то мало с ними
разговаривал. Ложился задолго до отбоя, в шахматы и домино не играл, а
проснувшись, - он просыпался раньше всех, - долго лежал и смотрел в окно.
После завтрака пролезал через дырку в заборе и устраивался где-нибудь на
тенистых склонах стадиона, того самого, на котором когда-то сам занимался.
Внизу, на зеленом поле, тренировались футболисты, и Николай следил за
игрой, или читал, или просто лежал и смотрел в небо.

На пятый или шестой день пришел Сергей. Николай не очень этому
обрадовался - ему не хотелось ни вспоминать о той вечеринке, ни вообще
вести какие-либо разговоры. Он лежал на своей излюбленной, крохотной,
закрытой кустами лужайке, с которой был виден весь город и стадион, и
перелистывал "Красноармеец" за сорок второй год.

Сергей пришел в сияющей белизной новенькой выглаженной рубашке и сразу
же с подмигиваниями и усмешками заговорил о том, что местечко Николай
выбрал чудесное, но не мешало бы сюда кого-нибудь из обслуживающего
персонала, - и дальше все в том же тоне.

Николай мрачно слушал, ковыряя спичкой в зубах. Когда же Сергей
заговорил о том, что девочки (речь шла о тех девицах, с которыми они тогда
пили) не дают ему покоя и все спрашивают, где тот капитан с рукой, Николай
не выдержал и сказал: